Предощущенья
Шрифт:
словно неба флажок голубой
на ржавеющем древке трубы!
* * *
... из жизни души, торопящейся к устью
по дня перекатам и омутам ночи,
ценю я всё больше с отрадною грустью
заливы молчаний, плоты одиночеств.
Старуха на лавке под ясенной сенью
в июльском тепле греет ломкие кости
64
и веет от лика возвышенной тенью,
как тихою славой на сельском погосте.
Мальчонка,
следит за работой семьи муравьиной
и бабочки света из глаз вылетают,
лужайка светлеет от думы невинной.
Вот юная женщина, белая роза,
склоняется нежно над дитяткой спящей
и будущих лет ароматные росы
мерцают в глазах над землёй настоящей.
В нас вечное время врастает сквозь пятки
и мысли любви распускает, как кроны,
и входят в порядок в земном беспорядке
разлуки и встречи, суда и вагоны.
И даже сквозь ночь похоронных процессий,
несущих по улицам траур мелодий,
из семени слёз и литаврных рецессий
лишь новое, вечное, время восходит!
СИНИЧКА
— Я ростом убога и спинка с горбом,
а руки и ноги, как спички.
Пленённая жизнь в моём теле худом
трепещет, как в клетке синичка,
дрожит и трепещет, но всё же поёт,
своим каждым пёрышком рада,
65
что дождик щебечет, что ветер несёт
сиренью из сада,
что парни спешат по влюблённым делам
красиво под нашим окошком,
что ночью котят родила
в подъезде приблудная кошка...
Мы с бабками выкормим этих котят.
Меня все соседки жалеют,
что спинка горбата, что ручки болят,
что ножки ночами немеют.
Ничтожная жалость! Ведь птичка поёт —
пусть в клетке, — поёт и играет;
и счастлив не тот, кто красиво живёт,
а тот, кто светло умирает.
ЛАСТОЧКИ
Воздуха плаватели, ветра ловители,
вы с высоты город сразу весь видите:
каждую улочку, каждую булочку,
каждую тлю, что идёт на прогулочку...
Но никогда на асфальт вы не сядите,
словно с землёй от рожденья не ладите,
словно из облачных тканей и света
божью одежду кроите всё лето.
66
СОНЕТ НОЧИ
Космата ночь. Космата и смугла.
Бьёт дрожь её в прошитых ливнем
Гудят сквозь тьму ветра-колокола
проклятьями в гортанях воспалённых.
В такую ночь темны твои дела,
Господь убогих, нищих, уязвлённых,
и месть встаёт, как гром из-за угла,
над бледностью и страхом лиц холёных,
и брызжет кровь их чёрною смолой
на белую постель, и посвист злой
ворон из чердаков на улицы выносит...
Велик, кто поднял на отмщенье нож,
земных князей не тщась распутать ложь,
когда грехам он отпущенья просит!
РУИНА
Заброшен дом в пустыню нежитья:
нет потолков, полов — одна коробка,
сквозь сито крыши каплет шум дождя,
но, кажется, само пространство робко
хранит ещё округлости перин,
углы столов, ковровое убранство,
блеск хрусталя и запах нежных вин...
Не может быть пустым оно, пространство!
И свет свечи в дыханьи жарких слов
в трюмо колеблет страсти отраженье...
Не может умереть она, любовь!
67
А, впрочем, это всё — воображенье.
Но ты, читатель, в смехе не дрожи
над вымыслом, что речь тебе внушает;
ты сам — тень жизни только, а не жизнь,
которую Господь воображает.
Минувших судеб светопись и шум
хранятся не в вещах, не в старых стенах,
а в кровотоке наших тёмных дум,
записанных на жёстких дисках генов
да в тех ничтожных долях естества,
что с робким, но бессмертным постоянством,
храня в себе все лики и слова,
пронизывают время и пространство,
чтобы под кровом божеской руки
вновь обрести зелёный дух и тело
и, повторяя в новом камне стены,
в них застелить полы и потолки.
ПАМЯТНИКИ РЫБИНСКА
1
Бурлак усохший, измельчавший,
на Волгу закосивший взгляд,
унылой бронзой прозвучавший,
ты хрупок, словно рафинад.
Должно быть ветренный ваятель,
от скуки маясь день-деньской,
нашёл тебя, тоски приятель,
на дне пивнушки городской.
68
2
На пьедестал царя в пальто и шапке
забрался странный вождь большевиков;
внизу цветов кровавые охапки,
на лавках пьют "портвейн" и "бочкарёв".
Буржуй пузатый проплывает мимо,
с рабов базара получив оброк,
и думает:"Какой он нелюдимый!
Как ему жарко! Как он одинок!"