Предсказание будущего
Шрифт:
В Москву он вернулся в 1934 году, незадолго до того, как Мясницкая улица была переименована в Кировскую. В это время Владимир Иванович был уже не тот Владимир Иванович, что прежде. Он сильно вытянулся, у него перестали болтаться руки, резче обозначился нос, и в глазах появилось какое-то невразумительное сияние. Дома же ничего заметно не переменилось. Единственная новость, правда, уже не домашнего, а кланового порядка — заключалась в том, что Сережа, сын Василия Васильевича, бывшего капиталиста, выбился в люди, то есть он работал в Центральном Комитете комсомола, занимая какой-то небольшой, но ответственный пост — в том смысле ответственный, что Сережа за что-то там отвечал. Владимир Иванович как раз подыскивал себе работу, и, поскольку ему хотелось чего-нибудь основательного, на всю жизнь, он решил посоветоваться с Сережей, надеясь исподтишка, что тот по-родственному окажет ему протекцию.
Время учения в фабрично-заводском училище не было ознаменовано ничем из ряда вон выходящим. Правда, в тридцать пятом году Владимир Иванович чуть было не утонул, купаясь в Сокольниках, на Оленьих прудах, а в тридцать шестом заболел ветрянкой, но поскольку такие вещи запоминаются безотносительно времени, Владимиру Ивановичу из той поры главным образом помнятся часовые трамвайные путешествия.
К тому времени, когда Владимир Иванович познакомился со своей будущей женой, он уже закончил фабрично-заводское училище и работал слесарем в трамвайном депо имени Русакова. В один, что называется, прекрасный вечер он явился на скромную пирушку, которые иногда устраивались в доме у девушки по фамилии Кулакова, жившей в деревянном особнячке в Лачонковом переулке, и застал там компанию товарищей по фабрично-заводскому училищу и девушек с пуговичной фабрики имени X-летия Октября. В комнате горела одна настольная лампа, играл патефон, но танцевали только две девушки — остальные сидели на лавке, поставленной у стены, и косо поглядывали на парней, которые сбились в углу возле зеленой кадки с финиковой пальмой, распространявшей благоухание. Владимир Иванович сразу приметил тонкую девушку, сидевшую ближе к кадке, потому что прежде она не бывала на вечеринках, а новички всегда вызывают особенный интерес. По словам Владимира Ивановича, сначала он не нашел в ней ничего примечательного — девушка как девушка, с хорошим лицом, светлыми волосами, коротко подстриженными и заколотыми над правым ухом простой заколкой, в каком-то ситцевом балахоне, — по вот они одни раз встретились глазами, второй раз встретились глазами, а на третий раз во Владимире Ивановиче что-то тревожно екнуло, и внутри точно зажглось теплое освещение. Он подсел к новенькой и попытался заговорить, но с удивлением обнаружил, что звуки застревают у него в горле, а те, которые все-таки прорываются, какие-то металлические и чужие. Впрочем, помаленьку разговор стал налаживаться, и Владимир Иванович выяснил, что приглянувшуюся ему девушку звали Людмилой, что она работала браковщицей на пуговичной фабрике, а в свободное время прыгала с парашютом, и что она круглая сирота. Владимир Иванович не читал «Войны и мира», но по примеру Андрея Болконского загадал, что если Людмила не откажется станцевать с ним последний танец, то она будет его женой. Людмила до последнего танца не досидела.
Тем не менее они поженились. В августе 1937 года они расписались в загсе, который располагался в большом мрачно-сером доме на набережной Яузы, и сыграли свадьбу. На свадьбу были приглашены: брат Сережа, тетка Людмилы, ее единственная родственница, несколько товарищей Владимира Ивановича по фабрично-заводскому училищу, несколько подруг Людмилы с пуговичной фабрики имени Х-летия Октября.
Накануне свадьбы Владимир Иванович справил первый в своей жизни костюм. Это был серый бостоновый костюм, который сидел на нем, как доспехи. На Людмиле было белое шелковое платье, сшитое из бракованного парашюта, подаренного ей на свадьбу кружком Осоавиахима.
Описывая это событие, я обязательно вверну застольную политическую беседу, на которую Сережа у меня отзовется следующими словами:
— Подготовка к грядущей войне с фашизмом — это я вам, товарищи, докладываю по секрету — начнется, фигурально выражаясь, с промывки собственного желудка. В условиях обострения классовой борьбы мы первым делом освободимся от враждебного элемента, который мешает социалистическому строительству и является пятой колонной, расстраивающей наши боевые порядки. Очень многие головы полетят. Всяческим карьеристам, разгильдяям, партийным бонзам, политическим аферистам — этому элементу несдобровать.
Сережин монолог мне понадобится потому, что его вскорости посадили.
После свадьбы Людмила переехала в Барыковский переулок, и в продолговатой комнате стало тесно. Это была довольно неудобная жизнь еще и в известном интимном смысле, но они перегородили комнату ситцевой занавеской, и вроде бы ничего. В тридцать восьмом
С сороковом году комсомольская организация трамвайного депо имени Русакова направила Владимира Ивановича на педагогическую работу, и он стал вести трудовое обучение в одной из школ Бауманского района.
Из той поры, называемой в учебниках истории предвоенной, Владимиру Ивановичу ярче всего запомнился приезд в Москву министра иностранных дел третьей империи — Риббентропа. В день его приезда Владимир Иванович и Людмила отправились на прогулку в Петровский парк, после которой они собрались навестить Людмилину тетку, жившую неподалеку, на Верхней Масловке. Они сошли с троллейбуса возле Петровского замка и увидели людей, бежавших в сторону бывшего Ходынского поля, которое занял Центральный аэродром. Владимир Иванович остановил какого-то парня, схватив его за рукав, и спросил с некоторым испугом:
— Что случилось, товарищ? Куда бежим?
— На Центральный аэродром, — сказал парень. — Там, говорят, фашистские флаги поразвесили. — И, выдернув рукав, побежал дальше.
Иовы из любопытства дошли до Ходынского поля, и действительно: под тяжелыми чугунными воротами развевались кумачовые знамена с черной свастикой в белом круге, которые вывесили в связи с прибытием Риббентропа.
— Все-таки это нехорошо, — сказала Людмила, — это идеологически неправильно, что среди бела дня висят фашистские флаги.
— Я с этим полностью согласен, — сказал Владимир Иванович, — но с другой стороны, я вижу еще и отрадный факт: побаиваются нас фашисты, дружиться лезут. Значит, мы всех сильней!
Этот комментарий к визиту Риббентропа успокоил Людмилу, и остаток того дня они провели хорошо. Они погуляли в Петровском парке, отлично пообедали у Людмилиной тетки, которая, кроме первого и второго, подала еще картофельные котлеты в яблочном киселе, а вечером сидели дома и слушали репродуктор.
Иных ярких воспоминаний предвоенные годы во Владимире Ивановиче не оставили. Вообще, по его словам, это были какие-то незапоминающиеся годы, славные, но незапоминающиеся, — возможно, по той причине, что жизнь устоялась, вполне образовалась ее материальная сторона, то есть сложилось такое положение вещей, какое не назовешь благосостоянием, но бедностью тоже не назовешь. Обыкновенная — сытая, деловая и не то, чтобы глубоко осмысленная была жизнь, но поскольку вопрос о смысле человеческого бытия остается открытым, то вообще такие ее характеристики не могут навлечь особенных нареканий. И только в свете того, к чему в это время клонился исторический процесс, какие нагнетались страшные перемены, так называемая обыкновенная жизнь наводит на некоторые тревожные размышления.
Если бы был прав Паскаль и судьбы мира зависели от длины носа царицы Клеопатры, то тогда оставалось бы только руками развести и с легким сердцем отдаться на съедение обстоятельствам. Но каждый культурный человек, исповедующий исторический материализм, с болезненной проникновенностью сознает, что судьбы мира подчинены неотвратимым законам, вытекающим из деяний миллионов граждан земного шара. Отсюда и тревожный вопрос: как же это так получается, что миллионы людей живут своей обыденной жизнью, а в результате образуются все условия для войны… Ведь это так же нелепо, как если бы из-за распространения энцефалитного клеща на Алтае вымерло бы население Новой Зеландии! В общем, это по-настоящему удивительно, что, несмотря на громадное духовное состояние, человечество до сих пор не навострилось таким образом организовывать деятельность некоторых личностей или таким образом отсекать эту деятельность от губительных следствий, чтобы по крайней мере народы Земли не впадали бы в те периоды идиотизма, которые по недоразумению называют мужественным словом — война.
Глава III
1
22 июня 1941 года, в воскресенье, Иовы поднялись в девять часов утра. Людмила отправилась на кухню готовить завтрак, трехлетний Саша начал вырезать портновскими ножницами картинки из книжки «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга», а Владимир Иванович в одних трусах сел к окну и принялся за газету.
Уже шел шестой час Великой Отечественной войны, но только около полудня того злосчастного воскресенья из распахнутых окон Барыковского переулка в изумительный летний день вылетел загробный голос диктора Левитана: