Предсказание будущего
Шрифт:
— Значит, вы сегодня зашли за мной исключительно для того, чтобы выяснить, что это еще за искательница несчастий?
Я кивнул.
— А повод вы могли бы придумать и поумнее, — сказала Оля и вдруг улыбнулась той манящей улыбкой, которой в лучшие минуты улыбается мне жена; тут только я сообразил, что Ольга подозревает, будто я строю куры на ее счет.
Оставшись один, я еще немного постоял напротив Ольгиного дома, пеняя себе за то, что выведал слишком мало. Затем я вышел на улицу, вдоль которой с присвистом гулял ветер, и, пройдя примерно с квартал, повернулся к нему спиной, чтобы прикурить
Мне стало не по себе.
2
А на другой день наступила полоса почти беспрерывных бед, которые так или иначе были следствием событий 4 февраля. Началось все с того, что я опоздал на два урока; утром я с легким сердцем явился в школу к третьему уроку, так как по средам я всегда являюсь к третьему уроку, но оказалось, что днем раньше расписание переменили, и в результате я самым позорным образом опоздал.
На четвертой перемене Валентина Александровна вызвала меня к себе в кабинет. Когда я вошел, она отвернулась к окну и, что называется, понесла:
— В своей школе я не допущу такого хамства, чтобы учителя являлись на уроки, когда им вздумается. Я самым решительным манером буду пресекать подобный либерализм. Вообще вы понимаете, что вы делаете? Ведь это же форменный разврат! Лично я не представляю себе, как такой опустившийся человек может воспитывать подрастающее поколение…
Говорила она довольно долго, и что замечательно — совершенно беззлобно, таким тоном, каким рассказывают малоинтересные новости или доказывают теоремы. Но эпилог меня подкосил: в заключение Валентина Александровна положила передо мной приказ, которым мне объявлялся выговор; я был поражен такой оперативностью, но с выговором безропотно согласился.
По выходе из канцелярии мне встретился Богомолов — скорее всего он меня поджидал.
— Вот как у нас дела делаются, — пожаловался ему я. — Не успел проштрафиться, как выговор у тебя в кармане; ты еще не понял, что натворил, а приказ готов.
— Я вас предупреждал, — сказал Богомолов, — я вас предупреждал, что наша жизнь — это борьба. Но вы по всем приметам непротивленец, а с такой идейной платформой остается только одно — терпеть.
— А я и терплю… Тепло любить, так и дым терпеть.
— Это в каком смысле — тепло любить?
— В том смысле, что для меня нож острый как бы то ни было противодействовать человеку. Не то что это у меня такая идея, идеи тут вовсе никакой нет, а просто всякое противодействие человеку доставляет мне физическое неудовольствие, такое, как, например, голод или зубная боль. Поэтому я предпочитаю не противодействовать и, знаете ли, прекрасно себя чувствую.
— Вообще-то все поговорки выдумали непротивленцы, — сказал Богомолов. — Чтобы задним числом оправдывать свои слабости. Его оберут, а он: «Голый, что святой, — беды не боится». Или его так оскорбят, что стреляться надо, а он: «Собака лает, ветер уносит». Я вам так скажу: если бы вы меня послушались и обратились в прокуратуру, то эта зловредная баба пикнуть бы не посмела, а не то что вам выговор организовать.
— Что вы мелете, Богомолов? — сказал я, делая, как говорится, большие глаза. — Как это, организовать?..
— Ну, Аким-простота! — воскликнул
— Интересно! — возмутился я. — Второй-то выговор мне за что?
— За то, что у вас нет поурочных планов. Я вам честно скажу: Простакова мне велела завтра поутру выкрасть у вас бумаги. И я выкраду, честное слово, принципиально выкраду, если вы такой непротивленец!
Сказав это, Богомолов почему-то состроил обиженную физиономию и ушел, а я немного погодя отправился на урок.
Первое, что я увидел, когда вошел в классную комнату, были глаза Наташи Карамзиной, которые смотрели как-то чрезвычайно, и мне стало не по себе. Чтобы избавиться от Наташиного взгляда, я нарочно вызвал ее к доске и велел отвечать урок. Наташа через пень-колоду пересказала текст, в котором речь шла о покупках в гастрономическом магазине, я поставил ей тройку и сказал классу:
— Природного француза от русского, совершенно владеющего французским языком, легко отличить по тому, как он произносит слова «деньги» и «покупать». Природный француз произносит их с нежностью, придыханием, потому что у него нет ничего сокровеннее этих слов.
— А я вот не понимаю, — сказал Письмописцев, как-то рассыпаясь по парте, — что плохого в том, что люди сокровенно относятся к деньгам?..
— Pouver — vous le dire en francais? (Не можете ли вы сказать то же самое по-французски? — фр.). — спросил я.
— Нет, вы не увиливайте, — настаивал Письмописцев. — Что плохого в том, что люди сокровенно относятся к деньгам? — И, обернувшись, он скорчил какую-то рожу, которая, вероятно, должна была означать: дескать, поймал-таки молодца, ну какие, дескать, неслыханные слова здоровый человек может сказать против денег — нет таких слов!
— Вот что я вам отвечу, Письмописцев, — начал я, медленно поднимаясь из-за стола, так как мне требовалось время для того, чтобы собраться с мыслями. — Был такой француз, Анри де Сен-Симон, военный и дворянин, который под занавес жизни совсем не выходил из дому, так как он писал трактаты о всеобщем счастье и в результате дописался до того, что ему не в чем было выйти на улицу, в одном нижнем белье остался человек. Он целыми днями сидел в нижнем белье за своим рабочим столом, ел корки, которые приносил ему старый слуга, и писал трактаты о всеобщем счастье. И знаете, что примечательно: из всех французов это был, наверное, самый счастливый француз…
— С чего вы взяли, что он был самый счастливый француз? — спросил Письмописцев.
— Он, видите ли, велел слуге будить себя словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела». Такое мог придумать только очень счастливый человек.
— Нет, вы все-таки увиливаете, — сказал Письмописцев. — И примеры приводите нехарактерные — с философов взятки гладки, они все были ненормальные. А я говорю о самых обычных людях, и мне очень даже понятно, когда эти люди сокровенно относятся к деньгам, то есть когда целью жизни они, выбирают обогащение. Потому что ничего другого не остается!..