Предсказание
Шрифт:
— Кого ждете, Руди Ток, сына или дочь?
Бизо обращался к нему исключительно по имени и фамилии, словно они составляли неделимое целое: «Рудиток».
— У них тут есть новейший ультразвуковой сканер, — ответил Руди, — так что они могли бы сказать нам, мальчик будет или девочка, но мы не захотел этого знать. Нас волнует только одно: чтобы ребенок родился здоровым.
Бизо выпрямился во весь рост, гордо вскинул голову, повернулся к окну, за которым бушевала гроза:
— Мне не нужен ультразвук, чтобы подтвердить то что я и так знаю. Натали родит мне сына. Род Бизо не умрет вместе со мной. Я назову его Панчинелло, в честь одного из первых и самых знаменитых клоунов.
«Панчинелло Бизо, — подумал Руди. — Бедный ребенок».
— Он станет величайшим представителем нашей профессии, — продолжил Бизо, — лучшим шутом, арлекином, паяцем. Его признают таковым от побережья до побережья, на всех континентах.
И хотя Руди только-только вернулся из палаты итенсивной терапии в родильное отделение, ему казалось, что он уже связан по рукам и ногам черной энегией, которая словно изливалась из подсвеченнь молниями яростных глаз Бизо.
— Он не просто добьется признания, но станет бессмертным.
Руди куда больше интересовали новости о состоянии Мэдди. В те дни отцов редко допускали в «родилку», где они могли бы засвидетельствовать появление ребенка на свет божий.
— Он будет звездой цирка своего времени, Руди Ток, и все, кто увидит его на манеже, будут знать, что его отец — Конрад Бизо, патриарх клоунов.
Медсестры родильного отделения, которые обычно регулярно приходили в комнату ожидания, где находились будущие отцы, на этот раз старались появлять там как можно реже. Чувствовалось, что им как-то по себе в компании этого обозленного циркача.
— Клянусь могилой моего отца, мой Панчинелл никогда не будет воздушным гимнастом, — заявил Биз.
Громовой раскат, последовавший за его клятвой был таким сильным, что в рамах задребезжали стекла, а лампочки замигали.
— Какое отношение имеют воздушные гимнасты к сути человеческою существования? — вопросил Бизо.
— Никакого, никакого, — без запинки ответил Руди, в котором агрессивность отсутствовала напрочь. Мягкий, тихий, еще не кондитер, как его отец, а всего лишь пекарь, он не хотел, чтобы здоровяк-клоун отмететил его.
— Комедия и трагедия — главные инструменты клоунского искусства и составляют основу жизни! — рявкнул Бизо.
— Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе. — Руди пошутил, стараясь показать, что и его профессия имеет самое непосредственное отношение к сути человеческого существования.
В награду за эту шутку ему достался яростный взгляд, из тех, что останавливают не только часы, но и само время.
— Комедия, трагедия и потребность в хорошем хлебе, — повторил Бизо, возможно, ожидая, что отец признает вышеуказанное пустым и бессмысленным.
— Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я! — в удивлении воскликнул мой отец, поскольку последнюю фразу клоун произнес другим голосом, блестяще имитируя отца.
— Слушай, а ведь ты говоришь совсем как я — произнес Бизо голосом отца, а потом продолжил своим: — Я уже говорил, что я талантлив, Руди Ток. И таланты у меня очень даже необычные.
Руди подумал, что сердце у него бьется все медленнее, замедляя ход под тяжестью этого холодного взгляда.
— Мой мальчик никогда не станет воздушным гимнастом. И пусть шипят эти ненавистные змеи. Как же они будут шипеть и бросаться, но Панчинелло никогда не станет воздушным гимнастом!
Очередной раскат грома потряс стены больницы, а напряжение в электрической сети резко упало, лампы заметно потускнели.
Когда в комнате потемнело, Руди мог в этом поклясться, кончик сигареты Бизо, которую тот держал в правой руке, ярко вспыхнул, словно кто-то невидимый поднес ее к губам и жадно затянулся.
И Руди подумал, пусть поклясться в этом он не решился бы, что увидел, как глаза Бизо сверкнули красным. Разумеется, это не мог быть внутренний свет, в них лишь отразилось… что-то.
Когда же эхо громового раската стихло, а лампы обрели прежнюю яркость, Руди поднялся со стула.
Он лишь недавно вернулся в комнату ожидания, еще не получил известий о состоянии жены, но ему совершенно не хотелось находиться в компании Конрада Бизо при третьем скачке напряжения в электропроводке. Уж лучше вернуться в палату интенсивной терапии, пусть ничего хорошего там ему сообщить не могли.
Прибыв туда и обнаружив двух медсестер у кровати отца. Руди испугался худшего. Он знал, что отец умирает, тем не менее горло у него перехватило, а на глазах выступили слезы.
К своему изумлению, он увидел, что Джозеф приподнялся на кровати, вцепившись руками в оградительные поручни, и повторяет предсказания, которые уже успел сообщить одной из медсестер. «Двадцать дюймов… восемь фунтов и десять унций… десять сорт шесть вечера… синдактилия… — »
Заметив сына, Джозеф сел, и одна из медсестер приподняла часть кровати у изголовья, чтобы поддержать ему спину.
К нему вернулся не только дар речи, но и контроль над парализованной после инсульта половиной тела. Он схватился за правую руку Руди, крепко, даже при чинив боль, сжал.
Изумленный столь резкими переменами в состоянии отца, Руди поначалу решил, что произошло чудо и тот выздоровел. А потом понял, в чем дело: умирающий человек прилагал отчаянные усилия, чтобы сообщить что-то крайне важное.
Кожа на лице Джозефа обтянула кости, словно смерть «съела» все, что находилось между ними. Глаза стали огромными и в них, когда он смотрел на сына, застыл страх.
— Пять дней, — хрипло прошептал Джозеф. — Пять ужасных дней.
— Успокойся, папа. Тебе нельзя волноваться, — предупредил Руди, но, взглянув на кардиомонитор, увидел, что сердце отца бьется учащенно, но ровно.