Предварительный заезд
Шрифт:
Проезжую часть уже расчистили от выпавшего ночью снега, но поле ипподрома было белым. Как всегда, по нему носились лошади, в том числе пара рысаков, запряженных в качалки. Мы вышли из такси прямо перед входом в нужную нам конюшню, где почти сразу же нашли Кропоткина.
Он ждал нас в полутемной каморке какого-то тренера, занимавшегося с рысаками. По углам лежали кучи тонких колес, похожих на велосипедные. Мне было очень странно видеть их в конюшне, пока я не вспомнил, что это колеса от качалок. Посредине стоял
Я протянул Николаю Александровичу левую руку. Он со всей сердечностью схватил ее обеими руками и совершил несколько широких взмахов вверх и вниз.
– Друг, – заявил он своим тяжелым басом, – мой добрый друг.
Преподнесенную бутылку водки он взял, справедливо оценив подарок как знак моего доброго отношения. Затем он церемонно уступил мне единственный стул, а сам удобно уселся на столе, решив, видимо, что Стивен вполне может постоять. Разместившись, мы с помощью Стивена обменялись еще несколькими комплиментами.
После этого мы сразу перешли к делу. Стивен переводил.
– Мистер Кропоткин говорит, что поставил на уши всех, связанных с конным спортом, чтобы узнать хоть что-нибудь об Алеше.
При этих словах мое сердце учащенно забилось. Я рассыпался в благодарностях.
– Никто не знает такого человека, – продолжал переводить Стивен. Алексеев много, но все не то.
Мой пульс вернулся к обычному ритму.
– Что ж, с его стороны это было очень любезно, – вздохнул я.
Кропоткин разгладил двумя пальцами свои красивые усы и вновь что-то прогрохотал.
Стивен перевел фразу с совершенно непроницаемым видом, но в глазах вспыхнули искорки интереса.
– Мистер Кропоткин говорит, что, хотя никто не знает, кто такой Алеша, кто-то передал ему клочок бумаги с этим именем. А появилась эта бумажка из Англии.
Это прозвучало очень неопределенно, но, бесспорно, было лучше, чем ничего.
– Могу я увидеть эту бумагу? – поинтересовался я.
Тем не менее оказалось, что Николай Александрович не собирался сломя голову бежать за ней. Сначала хлеб, а сласти потом.
– Мистер Кропоткин говорит, – продолжал Стивен, – что вы должны понять пару особенностей советского общества. – Молодой человек вздернул брови, ноздри раздулись, хотя было видно, что он всеми силами старается сохранить на лице серьезное выражение. – Он говорит, что советские люди не всегда могут свободно выражать свои мысли.
– Скажите ему, что я уже заметил это и... э-э... полностью понимаю.
Кропоткин грустно посмотрел на меня, еще раз разгладил усы и произнес своим красивым басом еще одну фразу.
– Ему хотелось бы, чтобы вы использовали полученную от него информацию без указания источника.
– Скажите, что я обещаю ему это, – искренне ответил я.
Думаю, что Кропоткина больше убедили не сами слова, а тон,
– Мистер Кропоткин говорит, что он не знает, кто прислал эту бумагу.
Ему доставили ее на дом вчера вечером с запиской, где были кое-какие пояснения и выражалась надежда, что все это попадет к вам.
– Значит ли это, что он действительно не знает отправителя или, может быть, просто не хочет говорить?
– Не могу понять, – ответил Стивен. Николай Александрович наконец решил приступить к раздаче подарков. С задумчивым видом он вынул из внутреннего кармана большой черный бумажник, раскрыл его, порылся внутри толстыми пальцами, медленно извлек белый конверт, поднял его и произнес небольшую речь.
– Он полагает, – перевел Стивен, – что от этой бумаги будет немного толку, но он хотел бы ошибиться. Он будет рад, если она вам пригодится, потому что искренне желает хоть немного отблагодарить вас за спасение лошади, предназначенной для Олимпийских игр.
– Скажите ему, что даже если в записке не окажется полезных сведений, я все равно буду помнить и высоко ценить те хлопоты, которые он взял на себя, чтобы помочь мне.
Кропоткин с достоинством выслушал комплимент и неторопливо вручил мне конверт. Я так же неторопливо взял его и вынул два маленьких листочка бумаги.
Они были соединены скрепкой. На верхнем листке, белом и невзрачном, было по-русски написано несколько коротких фраз.
Второй листок, тоже белый, но в бледно-голубую клеточку, был явно вырван из записной книжки. На нем было несколько карандашных строк на английском языке. Сверху были два слова: "Для Алеши", а примерно дюймом ниже:
"Дж. Фаррингфорд". Фамилия Джонни была окружена рамкой из небрежно нарисованных звездочек.
Еще ниже следовал странный список: "Американцы, немцы, французы" и целая строка вопросительных знаков. Этим содержание листка не исчерпывалось. В самом низу было четыре группы букв и цифр, каждая в своей рамочке.
Они выглядели так: "DЕР РЕТ", "1855", "К's С" и "1950".
Все написанное было размашисто перечеркнуто линией, напоминающей букву S.
Я перевернул листок. На обратной стороне было написано шариковой ручкой строчек пятнадцать, но все они были тщательно зачеркнуты пастой несколько иного оттенка. Кропоткин с надеждой взирал на меня.
– Я очень доволен, – поспешно сказал я. – Это чрезвычайно интересно.
Кропоткин понял мои слова, и на его крупном лице появилось удовлетворенное выражение.
Похоже, что дела здесь были закончены. Мы обменялись еще несколькими заверениями в обоюдной симпатии и вышли в центральный проход конюшни. Кропоткин предложил взглянуть на лошадей, и мы бок о бок направились вдоль денников.