Предвестники табора

Москвин Евгений

Мишка посмотрел на Ольку, ожидая, вероятно, «что ты мне на это скажешь», но она некоторое время молчала; в конце концов, все же произнесла неопределенно:

— Я видела, как ты со своим отцом шел смотреть «верхотуру».

— Правда?

— Вон из того окна, — она кивнула в сторону окна; ее взгляд на секунду все же задержался на Мишке, но потом она снова подняла крышку чайника, и на сей раз ее лицо обдало паром, таким густым, что он более напоминал дым. Олька всегда делала воду очень горячей, продолжая держать ее на огне еще минуты две после вскипания, — я

вообще всегда слышу, когда кто-нибудь идет мимо по проезду. Отчетливо, даже громко. Слава Богу, здесь ночью редко кто ходит, а то я бы сразу просыпалась — я всегда оставляю окно открытым на ночь.

— Ты же говорила, что ночуешь в другом доме! — воскликнул я.

— Ну… последнее время чаще здесь остаюсь. Но только не по выходным. Боже упаси! По выходным машин много — они сразу меня будят.

Я восхищенно уставился на нее. Вот ей воля — она же может не просто до трех ночи не спать, а и вообще всю ночь! И почему она этого не делает?

— Будете чай?

— Конечно.

Олька повернулась к Мишке.

— Странно, моя бабушка сказала, что вы как-то заходили, совсем недавно, а ты говоришь, все время был занят на своей «верхотуре».

(Олька всегда называла свою прабабушку просто «бабушкой»).

— Верно — твоя бабушка совершенно права. А я наврал, чтобы не показаться дураком, — просто сознался Мишка, — тебя ведь не было, когда мы заходили, это был настоящий облом.

— Ты пошла играть с девчонкой, которая сосет волосы, и говорит «у меня есть вредная привычка сосать волосы», — вставил я с какой-то протяжной и едва ли не умничающей интонацией; поумничать и правда было можно: раз до Ольки не дошла такая простая вещь, что в ее ситуации (когда она ночует в своем домике), — можно бодрствовать всю ночь, а она, дурочка, заваливается спать…

— С чего ты взял, что я была с ней?

— Это он сам так подумал. Твоя бабушка ничего нам не говорила, — поспешно заявил Мишка и вдруг подмигнул мне.

В этот-то момент я и почувствовал, что между ними «инцидент исчерпан», — так любил говорить мой дед, и это штампованное словосочетание, от которого говорящему хотелось, пожалуй, упереть руки в бока, приходило мне в голову едва ли не каждый раз, когда «что-то из чего-то обращалось».

Сели пить чай.

— Раз ты говоришь, что «верхотура» тебе надоела, чем думаешь теперь заняться? — осведомилась Олька.

— Об этом-то я и хотел с тобой потолковать. Передо мной теперь две задачи стоит: первая — помириться со своим «великом». Сделать это необходимо сегодня же вечером. Мне понадобится твое участие и помощь.

— В самой церемонии примирения?

— Нет-нет, в подготовке к ней. Что нужно будет делать, я тебе сейчас скажу. А мириться-то с ним я буду самостоятельно, конечно.

— Хорошо. А какая вторая задача?

Я уже пожирал Мишку взглядом — даже пар, поднимавшийся от чашки, не в силах был заставить сомкнуться мои многозначительно округлившиеся глаза, — клянусь, если бы сейчас он не попросил ее дать ему побольше фломастеров (пять или шесть штук уже валялись на столе среди хаотично разрисованных и смятых тетрадных листов), —

я снова принялся бы канючить; он попросил в результате, хотя и начал несколько издалека.

— Вторая… да-да… мне, видишь ли, так и не дает покоя эта идея: превратить наш поселок в настоящее суверенное государство. Помнишь, я упоминал об этом совсем недавно?..

— Конечно. Помню.

— Государство, которому были бы подчинены все — и взрослое население тоже, разумеется. Территория, налоги. Полиция, которая, кстати, наведет здесь порядок и покончит с этими ограблениями. На этот счет у нас с Максом есть один секрет, точно?.. — он подмигнул мне.

Я просиял.

— Но мы его не выдадим, точно Макс? До поры до времени. Нет?

— Нет. Не выдадим.

— Вот-вот… Я не буду пока вдаваться в подробности и делать вид, что я много уже чего обдумал насчет государства, — это означало бы пускать пыль в глаза… да-да, все это пока не продумано, одни неразрешенные вопросы. Единственное, что у меня на данный момент готово в голове, это валюта.

— Какая валюта?

— Наша валюта. Нашего государства. Я должен нарисовать валютные образцы. Что мы потом будем с ними делать, размножим или как — я пока еще не знаю — но они должны быть, так или иначе, понимаешь?

— Какие у тебя оригинальные идеи! — на все эти идеи Олька кивала, пожалуй, что даже с видом подчиненного, которому дается инструктаж, — и как мы будем использовать эти деньги?

— Как обычно, естественно. Как используются деньги? Так и мы будем!

— Ого!.. — воскликнул я, — и я смогу пойти в наш продуктовый и затовариться на них?

— Ну конечно!

— Уверен? Ты думаешь, удастся уговорить продавщицу? — но когда я это произносил, у меня вдруг тотчас возникла противоположная мысль: «Э-э нет, никому не отдам эти деньги. Мишка ведь очень красивые нарисует, наверняка… слишком красивые, чтобы на них что-то покупать!»

— Мы что-нибудь еще придумаем насчет этого, брательник… Мне понадобятся фломастеры. У тебя же есть целый набор, точно, Оль?

— В другом доме. Сейчас принесу. А маркеры? Маркеры нужны?

— Неси и маркеры.

Я так и подпрыгнул от восторга и счастья — еще и маркеры будут!

— И… сметану, — прибавил вдруг Мишка.

— Что?

— Помнишь, ты говорила, что у тебя в холодильнике просроченная сметана есть? В нашем магазине продали некачественную — твоя бабушка, ты сказала, все убивалась и решила, в конце концов, ее коту скормить. Скормила?

— Не знаю. Но думаю, нет.

— Тогда неси, если не жалко.

— А зачем тебе?

— Я собираюсь мириться со своим велосипедом, не забыла еще? Как, по-твоему, я это сделаю, если сначала не задобрю его. Надо его подкормить.

— Ты собираешься кормить свой велосипед сметаной? Как?

— Узнаешь. Чуть попозже. Всему свое время. Сметаной — и не только. Есть у тебя еще что-нибудь из продуктов, ненужное?

— Какао.

— Тоже просроченное?

— Нет, но я его терпеть не могу — у меня от него сыпь. Оно уже месяц лежит. И пролежит еще раза в три дольше.