Предвестники табора
Шрифт:
Покуда дядя Вадик общался с Геннадием, Мишка принялся нашептывать мне:
— В этом человеке я, между прочим, вижу одного из своих избирателей…
— Почему?
— …когда Пашка сказал вчера, что Геннадий ему не нравится… помнишь?.. Так вот, Пашка, он просто… ну… — думаю, Мишка хотел сказать «идиот», но мой брат никогда еще ни о ком так резко не отзывался; сдержался и на сей раз, — ну, в общем, ты понимаешь… он теперь в оппозиционном течении и неудивительно. Оппозиционное течение из двоих человек — ха! А это как раз таки не их избиратель.
Я напомнил Мишке, довольно
— Да знаю я, знаю, — Мишка нетерпеливо махнул рукой, — к чему ты это, Макс? Ты что не слышал, о чем я говорил тебе? Об избирателях.
Тут я (все так же угрюмо) повторил вопрос, ответа на который так и не дождался: почему, с какой стати он решил, что Геннадий проголосует за него?
— Ну, он же хорошо относится к моему отцу.
— Ты считаешь, этого достаточно?
— Вполне.
Я внимательно смотрел на Мишку. Да, у меня создалось впечатление, что он действительно уверен в том, что говорит; я, однако, слишком долго уже — с прошлого вечера — накручивал себя одними и теми же тревожными мыслями, чтобы вот так вот запросто поддаться и позволить ему убедить себя.
— Почему бы тебе ни подойти, ни узнать у него, стал бы он голосовать за тебя, — теперь я смотрел уже под ноги; и переминался, — поагитировать, а?
— Сейчас не самое подходящее время — мы в лес идем, забыл?
— Мишка!
— Ну что такое?
— Поагитируй его!
— Ты… не знаешь разве, как проходят в нашем поселке все голосования?
— Нет. И как же?
— А очень просто: все ориентируются на своих друзей и знакомых. Соседей. Скажешь, что мы в таком случае должны агитировать тех самых, на которых ориентируются? Ничего подобного — потому что это только иллюзия лидерства. Они, в свою очередь, ориентируются на тех, кто ориентируется на них. Замкнутый круг, так сказать. Ждут, пока поднимется рука, чтобы тут же и самим поднять. В результате же все поднимают одновременно. Такова суть открытого голосования, нетайного, что тут поделать. И это нам на руку в данном случае. Понял теперь?
— Почему же ты решил, что все поднимут руки именно за тебя, а не за Страханова?
— Ты слышал, о чем вчера Олька говорила? Страханов всех достал.
— Кажется, она сказала иначе: «кому нужен Страханов», — поправил я.
— А разницы-то?.. Господи, да что с тобой такое? Ты что, потерял веру в наш успех?
Я молчал — нет, не потому, что мешкал, я же сказал уже, что твердо решил поговорить с Мишкой начистоту, т. е. выложить ему все свои тайные опасения, подозрения, недоверие — Боже, чего у меня только ни было и чем только себя ни изводишь, по кругу — от одного к другому, к третьему и снова к первому, — нет, действительно наступило время искреннего разговора… но тут он самым неожиданным образом оказался отложенным — еще на некоторое время. Дело в том, что мое внимание привлекло кое-что необычное, пожалуй, даже несуразное: я увидел, что на ось флюгера, который стоял на углу Олькиного участка, повязан странный платок, радужных оттенков, с очень тонкими блестящими
— Эй, гляди-ка! Что это такое? — я смотрел через Мишкино плечо.
— Где?
— Вон там, у тебя за спиной. Взгляни на флюгер.
— Макс, не увиливай!
— Брось! Я говорю, смотри… что это еще такое?.. — я подошел к флюгеру и уставился на подпрыгивавший платок.
Теперь и Мишка смотрел на него.
— Откуда он тут взялся?
— А я знаю? Может, Олька оставила?
— Зачем Ольке вешать платок на флюгер?
Мишка не нашелся, что ответить; я подошел к флюгеру и попытался дотянуться, но нет, росту не хватало; я позвал Мишку:
— Иди сюда, помоги мне!
— Ты что, снять его хочешь?
— Да.
— Зачем? Не надо этого делать. Придет Олька и снимет.
— Может, он не ее.
— А чей же тогда? Прабабушкин? Вот уж вряд ли!.. Пошли.
Я, однако, уперся — как всегда; настойчиво тянул руки, прыгал, даже заступил на чужой участок (но все-таки это было ведь не чудовищное нарушение, не святотатство, ведь это Олькин участок), — но и близко не добился своего: если бы хоть кончиком пальца коснуться, — нет, какое там! Палец мельтешил на расстоянии метра ниже.
Словом, стараний бесполезнее этих и придумать было нельзя, но я только еще пуще втягивался в эти… яростные попытки?
Не так ли мы мечтаем о несбыточном, как я тогда мечтал достать этот платок?
Остановил меня только оклик дяди Вадика:
— Эй, племяш! Ты идешь? Пошли уже! — оклик все же доброжелательный, но так или иначе вогнавший меня в ступор и заставивший немедленно послушаться.
— Что ты к этому платку прицепился, можешь сказать? — Мишка спросил даже с укором.
— Что угодно, но только не прицепился, — заметил я машинально.
В другой раз Мишка, конечно, улыбнулся бы такой вот своей оговорке; сейчас, однако, мой брат выглядел слишком озабоченным; я оглядывал его украдкой, как вдруг даже почувствовал какую-то странную, неожиданную и, казалось, совершенно неуместную гордость — словно вогнать Мишку в тяжелые раздумья было для меня победой.
Если за завтраком я искал пути к тому, чтобы снова искренне поверить в Мишкину теорию государства (та самая вожделенная ящерица — я собирался отрастить ящерицу из хвоста), то теперь я неожиданно для себя понял, что просто хочу все выяснить — действительно ли Мишка верит в свое предприятие или нет.
Настал момент — надо говорить.
Как мог, я объяснил Мишке свое вчерашнее гнетущее впечатление — я просто принялся описывать ему то, что видел и слышал, то, что выбило меня из колеи: во-первых, Родионову, властно махающую рукой своему внуку; непререкаемый и совершенно механистический, бесчувственный жест; во-вторых, реплика Димки, внезапная, как удар, — при этом я не выражал напрямую никакого отношения к этому и не пересказывал своих эмоций, — лучше уж я воспользуюсь такими словами, чтобы Мишка сам угадал мои чувства.