Предвестники табора

Москвин Евгений

Мишка сказал совсем тихо и медленно, очень медленно — словно хотел передать, как эти мысли вкрадываются в его голову, а не просто озвучить их.

Чуть позже он принялся бормотать себе под нос что-то совсем уже нечленораздельное; я даже переспросил его.

— Да дураки мы с тобой, говорю, вот что. Дураки полные…

Конечно, мы уже не бежали; просто вышагивали — Мишка впереди.

Я намеренно принялся кусать губы — если он обернется, решит, что я разделяю его тревогу.

Мишка, однако, занимался тем, что бегал глазами по веткам деревьев.

Один раз он произнес вкрадчиво, но все так же медленно:

— Белая шапка…

— Что?..

— На папе белая кепка ведь… вот я и надеюсь…

И вдруг Мишка остановился и прямо-таки подскочил на месте.

— Глянь-ка, Макс. Это то самое место, где он исчез… вроде бы. Правильно?

— Ну… да.

— Уверен?

— Почти…

— Я уверен.

Пары скрестившихся травинок над тропинкой я не увидел. Ветер все же «разнял» их?

Мишка опять принялся звать, а когда это, в очередной раз, не достигло успеха, рассудил — вслух — что «папа, вероятно, уже где-то далеко впереди, ищет нас, так что нам тоже следует пройти вперед. Мы найдем его там — сто процентов».

Хотя бы и двести. Неясным оставалось только одно: почему Мишка решил, что дядя Вадик не просто «далеко впереди» (это, конечно, можно было еще допустить), но именно «ищет нас далеко впереди» — совершенно «логичное и трезвое» заключение особенно, если учесть, что мы-то шли следом. Человек, однако, устроен таким образом, что везде жаждет повторения — для удовлетворения сознания. Еще и еще — по инерции…

…унылые воды… снова…

…и сознание тем быстрее запросит повторения, чем ничтожнее или глупее источник. Другими словами, если совершил одну глупость, вскоре (если не тотчас же), совершишь и вторую, и третью… (нервозное состояние — питательная для этого среда; тем более, что Мишка был теперь никем, кроме как напуганным ребенком) — и будешь совершать их, пока ясно не скажешь себе «Стоп!», — вот тогда только у тебя появится шанс начать делать что-то более или менее осмысленное.

В тот момент меня занимало нечто, имевшее гораздо более любопытный исход, чем если бы я убедил Мишку отправиться домой и немедленно.

Как только Мишка озвучил эти свои «сто процентов», я подтвердил (можно сказать, это был результат всего моего блаженного — как я сам уже именовал его — расположения духа за последние десять минут):

— Да, — и прибавил, — мы идем к Поляне чудес.

На сей раз Мишка не подскочил на месте и не завертелся волчком, нет — видно, он был удивлен совершенно по-особенному; поэтому повернулся и посмотрел на меня (очень медленно подняв глаза).

— Чего ты сказал?

Если раньше я побоялся, что он накинется или даже ударит меня, то теперь чутье подсказывало мне, что этого не произойдет, и это были не Мишкины сто процентов, а мои девяносто пять. Мишка просто очень удивился. А главное то было поразительно, что сказал я это не с привычной канючащей интонацией, — напротив, это была уверенность, твердая и внезапная (подобная

той, с которой я некоторое время назад сказал себе, что мы не докричимся до дяди Вадика, что это бесполезно просто потому, что я поймал себя на этой мысли; так и вышло: не докричались, — во всяком случае, к настоящему моменту).

— Мы идем к Поляне чудес, — спокойно повторил я и даже руками развел, — а что такого? Если раньше нас связывал твой отец, теперь мы абсолютно свободны, — я сказал именно «твой отец», а не «дядя Вадик».

— Не болтай. Папа и должен был отвезти нас туда. Теперь это нереально. Без папы. Так что давай найдем его — если хочешь добраться до Поляны.

— Ничего подобного. Он не согласился бы.

— Он согласится с радостью.

— Нет, — спорил я все так же спокойно.

А быть может даже и… мудро?

— Твой отец терпеть не может, когда шушукаются за его спиной. Когда кто-то пытается сделать что-то не сам, но через посредника. Если бы я обратился к нему сегодня утром, а лучше и еще раньше — день, два назад, обратился бы сам — тогда у меня был бы шанс.

— Почему же ты этого не сделал?

— Потому что я боюсь его, — ответил я просто.

— Ах, не болтай чепухи, ладно?

— Но это правда. И ты знаешь, что я боюсь его. Его раздражает нерешительность. Но я ничего не могу поделать с собой.

— Это что, исповедь? — холодно осведомился Мишка.

— То, что мы потерялись — наш единственный шанс.

— Нет никакой поляны, Макс, — Мишка пошел вперед.

Я испытал маленький больной укольчик — где-то в районе грудной клетки; двинулся следом.

— Разве?

— Да, я врал тебе. Ее нет.

Я спросил спокойно (и кроме того, мне кажется, это опять-таки звучало очень по-взрослому; потому что искренне, в лоб):

— Ты так говоришь просто для того, чтобы я отвязался, да?

Мишка замедлил шаг; я понял, что он мешкает.

— Пойдем искать папу, — ответил он, наконец.

— Миш!

— Ну что?.. Да, для этого, устраивает тебя?.. К Поляне мы не пойдем, — в его голосе прозвучали нотки моей матери; сразу после этого, однако, он высказался иначе, совсем чуть, но схожесть тотчас исчезла:

— Сам делай, что хочешь. Но я к Поляне не пойду.

— Это даже лучше. Не ты ли подтвердил мне, что на нее набредают совершенно случайно?

— Да, это так. Но я же тебя знаю: ты не сможешь забыть о ней, выкинуть из головы. Даже если и откажешься от своей затеи — отыскать ее.

Я понял, он старается поймать меня на крючок, водит за нос. Мне это не понравилось — я, однако, не стал обращать внимания и сказал:

— Достаточно и тебя одного.

Мысленно же я рассудил следующим образом:

Поляна чудес существует. В этом я был абсолютно убежден.

Возможно не следует искать Поляну чудес и даже думать о ней — тогда и натолкнешься быстрее.

Или же, напротив, надо заняться целенаправленными поисками. (Бог с ним с дядей Вадиком — опытным следопытом стану теперь я).