Предвестники табора
Шрифт:
Смысл только в одном: острее ощутить возвращающиеся кадры детства.
Вот оно уже вернулось — на несколько разрозненных мгновений.
Я делаю прерывистый вдох.
Я думал, его нельзя вернуть… и ошибался.
Нет, не ошибался…
Выдох…
— …сдержанно отношусь к твоим родственникам, чего раньше — пять лет назад — не было и в помине. Ты ведь помнишь?
Я понял, что Мишка возобновил разговор. Он шел впереди.
— Помню.
— Я говорю даже не о дедуле в первую очередь. О матери. Тебе может показаться, что я либеральничаю, но это
— Так же и я должен? — я спросил это просто по инерции, отстраненно.
— Попробуй — это не сложно.
«Сдержанно… сдержанно… — невольно завертелось у меня в мозгу, — и ведя себя сдержанно, я не должен повторять твою ошибку — когда ты не откликнулся на призыв о помощи. А может, и тогда тоже ты вел себя сдержанно — только и всего?» — тут я испытал внезапную скуку; я понял вдруг, что больше не горю желанием в этом копаться.
— Это приносит плоды.
— Что?
— Это приносит плоды — то, что ты обозвал словом либеральничать, — Мишка повернулся, — Макс, ты все время улетаешь куда-то, ей-богу! — он подмигнул.
— Не надо мне снова это повторять, — попросил я.
— Хорошо, не буду. Так вот, по поводу плодов: мы вырвались сюда, на старую дачу. Без твоей матери — ты разве не заметил еще?
Я улыбнулся — чуть.
— Неужели не осознал еще шикарности нашего положения? — он все смотрел назад, на меня.
Еще немного, и на его лице появится сияющая улыбка… а почему бы и нет, в конце концов?
— Я и сам в восторге, если честно, — моя улыбка стала шире.
— Верю. Просто этот восторг, видимо, медленно приходит… Твоя мать теперь считает меня ответственным. Правильно, так оно и есть: я завоевал ее доверие. Хотя бы даже с похоронами папы.
У меня екнуло в груди.
— С похоронами твоего отца?
— Ну а ты, разве, не согласен?
«Вот он идет, обернувшись, не сбавляя шага… как тогда, пять лет назад в лесу. А после мы обнаружили исчезновение дяди Вадика».
Исчезновение.
У меня снова екнуло в груди.
— Это я же организовал всю церемонию, оформил все документы, за все заплатил — абсолютно из своего кармана, до копейки. Я действительно все разрешил в одиночку. Ни на кого не перекладывал. Это же мой отец. Ну что? Разве я не прав в том, что говорю?
Я проглотил слюну. А потом произнес (с небольшим, наверное, усилием):
— Когда ты уговаривал мою мать, ты чуть не допустил промах. Ты сам-то помнишь?
— Что?.. Какой промах? Нет, не помню.
— Я не особо внимательно слушал, но запомнил. Ты о нашей проездной компании упомянул. О том, что хочешь встретиться с Сержем, с Пашкой, с Димкой…
…с Олькой…
— …а она сказала: было б с кем встречаться или как там…
— A-а, да-да-да. Но я же перестроился тут же, по-моему.
— А ты умеешь сглаживать углы.
— Скорее, огибать. И не умею, а научился, — он снова обернулся и кивнул мне даже как-то торжественно, словно это было настоящим достижением в его жизни.
А может
— Ты хотел спросить у меня, и впрямь хочу ли я встретиться с ними? — сказал Мишка.
— Что?
— Ну, Серж, Пашка, Димка… они же неисправимыми были…
«Неисправимыми?..» Любопытно… очень любопытно! Я, однако, не стал переспрашивать — слушал дальше.
— Нда-да, неисправимыми… ты знаешь, не просто хочу — сегодня же, пожалуй, отправлюсь на их поиски.
Мишка так и сказал: «на их поиски», — словно речь шла о длительном путешествии или эти люди исчезли…
…как Олька…
— С тобой — если ты составишь мне компанию, конечно…
Все же пришлось отложить «поиски» в тот день, волей-неволей, — Мишка слишком устал за последние дни.
Мы отправлялись спать рано, сразу после ужина; беседовали лежа на кроватях в нашей прежней комнате, почти в полном мраке, — полоска неба над оконными занавесками, медленно набиравшаяся сапфиром, отбрасывала два прямоугольника света: первый — на потолок, второй — на витиеватое кресло, спинкой упиравшееся в подоконник; оба с каждой минутой тускнели.
«Меркнущее кресло», — вертелось у меня на языке, но из определенных опасений я избегал произносить вслух это сочетание, даже шепотом, — словно боялся, что сразу за этим кресло окончательно угаснет; на самом же деле… это подспудное желание уйти от темы… Я не хотел чтоб оно обнажилось — Мишка затеял откровенный разговор.
Он затеял откровенный разговор.
Изредка со второго этажа доносился осторожный шелест газеты — когда дед переворачивал очередную полосу.
— Знаешь, брат, мне ей-богу казалось, мы сегодня с тобой поссоримся — по-настоящему, я имею в виду, — так начался разговор, безо всякой прелюдии (на самом деле, первое, что смутило меня, — внезапность этой примирительной интонации).
Я уже и не помнил, когда Мишка последний раз называл меня «братом», в исключительных случаях, я думаю, — а с момента возобновления нашего общения этого точно не случалось.
Мне стало немного не по себе.
Я был абсолютно уверен, что Мишка лежит теперь на спине, подложив обе руки под голову; взгляд устремлен в меркнущий потолок. Я помнил, что несколько пластин, которыми он был выложен, сделаны из оргалита. Интересно, помнил ли Мишка?
Мать как-то рассказывала, откуда дядя Вадик в свое время раздобыл оргалит, но это я уже позабыл.
— Когда?
Я мог спросить: «С чего ты взял?» или «Почему?», — но я спросил: «Когда?»
Выходит, я решил все-таки пойти на откровенность? Нет…
— Не знаю точно. А ты как думаешь? — спросил Мишка.
Выходит, он понял, что поводом для ссоры могло послужить не только его признание, что он видел дядю Вадика не задолго до смерти. Даже скорее всего, не оно…
Помнится, по мере приближения к поселку, все живее становились воспоминания. Мишка охотно делился ими со мной. Он припомнил строительство «верхотуры»: