Предвестники табора
Шрифт:
«Нет», — вот тут уж я собирался сохранить абсолютную непреклонность.
«Почему?»
«Будто сам не знаешь!»
«Знаю: ты считаешь его неудавшимся. Но все же такой ли уж это повод, чтобы никому его не показывать?»
«Не в этом дело».
«А в чем?»
«Я считаю его… не просто не удавшимся… но сильно неудавшимся».
«Настолько, что тебе стыдно показать его даже мне?»
«Да», — произнес я уверенно, а сам чувствовал тайный стыд, что вот так вот сжигаю мосты, — они ведь вели к значительно большим
«Ну хорошо».
«Ты не обиделся?»
«Нет… правда. Не хочешь — не показывай. Тебе решать».
«Давай, покажу. Прочитаешь», — я снова потянулся к рюкзаку, чтобы вытащить тетрадь.
«Нет, не надо».
— Эй Макс!..
Этот оклик вернул меня к реальности: скорее всего, уже добрых полминуты, не меньше, Пашка смотрел на меня мутными глазами.
— Что?
— Мы тут с Мишкой решили, что это ты виноват в исчезновении Ольки.
— Что?!
— Писатель… когда-нибудь ты станешь очень известным, а наше главное достижение будет заключаться в том, что мы просто знали тебя.
— A-а… ну да, — я натужно растянул губы — подражая улыбке, — разве это достижение — с вашей стороны?
— Тебе главное не допускать таких вот проколов — ну, как с этой тетрадью.
— Все же то, что мы сняли сверху эту чертову машинку, имело пользу… — сказал Мишка, — так или иначе имело, но совершенно другого рода… там потолок весь прогнил, представляешь?
— Где? — принужденно осведомился Пашка.
— У нас… в нашем доме, на втором этаже. Эта машинка тяжеленная — еще досоветских времен. Килограммов тридцать-сорок.
— Да ладно!
— Я тебе говорю! Прошел бы еще год, она бы просто продавила потолок и на голову бы свалилась… Теперь надо будет обшивку менять, на потолке сверху. Но это мы еще с тетей Дашей посоветуемся.
Пашка изрек, что, благо, «они хранят всякую старую фигню в сарае» (он мотнул головой себе через плечо, как раз в том направлении, где располагался зеленый широковский сарай): на голову не свалится, «но все равно я бы половину выкинул к чертям, да Димка встал за нее горой…»
— А другую половину выкидывать как-то не очень хочется, потому что… ну… дед Ольки раздавал всякие разные вещи — те, что у нее в домике были, помните? Мы, бывало, возились с ними часами… теперь их выкидывать, ну…
— Постой-ка… у тебя есть вещи из Олькиного дома? — осведомился я вкрадчиво; у меня все замерло внутри; я вдруг понял, что абсолютно трезв.
— Да-да, я же говорю: ее вещи. Дед отдал нам целый ящик. Он и многим другим раздавал, не только нам. Это стало его любимым занятием — можно даже так сказать. Да, любимым… сложил все ее вещи в пакеты, в коробки и устроил свободную раздачу. Но понемногу — это нам он только дал целый ящик сразу — бух, и все!
— А я… могу взглянуть?
— Макс, мне кажется, сейчас слишком темно для этого, — вступил было Мишка.
— Да не волнуйся, в сарае есть свет, — совершив усиленный рывок, Пашка встал
— И я могу даже… взять что-нибудь из этих вещей?
— Да пожалуйста, Господи! Они нам не нужны, а выбрасывать жалко — сам понимаешь.
«Да, понимаю», — подтвердил я про себя, перебивая тревожно бьющееся сердце: сейчас Олька подарит мне, наконец, свои вещи… и я стану обладателем рая.
Нет, не стану…
Пашка отворил двери сарая, зажег свет и указал на дряхлую картонную коробку, туго забитую под скамью, — передняя стенка коробки выгнулась вперед; в центре образовалась тупоугольная вершина, как у пирамиды, с разбегающимися в стороны узловатыми морщинами.
— Ты всю ее возьмешь? Зачем?
— Да, всю.
Осторожно, чтобы не задеть садовые инструменты, висевшие на стене в железных ячейках, и не устроить обвал, неловкими движениями Пашка принялся вытаскивать коробку.
— Помоги мне… ну же… вот так… Есть! — он принялся отряхивать руки и обтирать их о майку, — утащишь сам дальше? Она вроде бы не очень тяжелая.
Я откинул кусок старой скатерти, которым было прикрыто содержимое коробки, и принялся неверными движениями перебирать вещицы: дамское зеркальце, заляпанное краской, несколько черных фломастеров, запыленная наклейка, маленькая игральная кость, семерка пик…
Семерка пик? Что-то знакомое…
Боже, ни тогда, ни теперь я не в силах передать всю полноту чувств, охвативших меня в первый момент. В груди гудело. Голова словно бы превратилась в увесистую гирю, которую я с превеликим трудом удерживал теперь на собственной шее. Я перестал чувствовать руки — они дрожали, едва ли не бились в судорогах. И самое главное… казалось, несколько секунд я мог видеть собственные глаза, через которые проносились неясные изображения… кадры… как пленка в кинопроекторе.
Я снова опьянел, только это был уже не результат действия алкоголя.
…Какие-то из этих вещиц я отлично помнил, но более всего в этой коробке оказалось почему-то спущенных резиновых шариков, — ослабленные ниточки болтались тут же, на концах; несмотря на солидный возраст, шарики похоже, отлично сохранились. Сколько их? Десять? Пятнадцать?.. Не меньше десяти.
Сзади послышался оклик:
— Макс!
Это был Мишка. Я обернулся, но не сказал ни слова. Большой и указательный пальцы моей руки сжимали ниточку на шарике.
— Пойдем домой.
Я понял, что он почти трезв.
— Кажется, мы собирались сидеть всю ночь.
— Пашка пошел спать.
— Когда он успел?
Я-то даже не заметил, как он из сарая ушел! Видно, с того момента, как мы вытащили коробку, прошло порядочно времени.
— Только что. Пошли, — повторил Мишка, — у нас посидим, если хочешь.
— Слушай, разве у Ольки были когда-нибудь воздушные шарики?
— Нет. И не могло быть. Она их не любила, ты помнишь? С раннего детства. Еще рассказывала, как аж до двенадцати лет начинала плакать от испуга, навзрыд, когда рядом с нею лопался шарик.