Преисподняя
Шрифт:
Второе поколение росло полностью подготовленным к жизни под землёй. Это была их стихия, другой жизни они не знали. Единственное, что их отличало — они росли без солнца. Им устраивали облучение ртутно-кварцевыми лампами, но они не могли заменить настоящего солнца. Впрочем, они не знали ничего из того, что есть на земле, весь их жизненный опыт был ограничен бункером, шахтами, тоннелями, горными выработками, штреками, лазами, подкопами, ржавыми, бегущими под ногами ручьями, капелью сверху, потёками и пятнами сырости на стенах, пылью, зловонием, вечными сумерками или кромешной чернотой, к которой они привыкли.
Под
Иногда, изредка, глубокой ночью, по тому или иному заданию и по особому приказу они поднимались на поверхность. Здесь они чувствовали себя неуверенно. Их страшило открытое пространство, ничем не ограниченная даль, пугал простор, отсутствие стен, потолка и кровли над головой, они не понимали, как можно здесь постоянно находиться, а тем более — жить, и норовили поскорее убраться отсюда вниз, в привычную темень и тесноту.
Им строжайше было запрещено вступать в контакт с кем-либо из посторонних, даже попадаться на глаза. Чтобы не выдать тайну бункера, они обязаны были скорее погибнуть, чем раскрыть секрет, при угрозе захвата каждый из них должен был покончить с собой.
Такая картина сложилась после рассказа пленного под действием особых препаратов. «Мы ничем не отличаемся от них, — подумал Першин, — почти ничем».
Десятки лет они скрытно жили в глубине земли, никто не подозревал об их существовании — не догадывался даже. Между тем, они пристально наблюдали за тем, что происходит на поверхности: командир их и комиссар слушали радио, смотрели старый черно-белый телевизор, читали свежие газеты, которые лазутчики доставляли с поверхности.
Начальники тщательно скрывали новости от всех прочих, сообщали лишь то, что считали нужным, и когда, по их мнению, страна подошла к последнему рубежу, они решили, что настал их черёд: пришла пора действовать.
Они хотели, чтобы в городе воцарился страх: нет страха — нет порядка. Потому и намеревались они вернуть Москву в давнее привычное состояние.
Последнее время Першин часто погружался в раздумья: его занимали альбиносы, подземный гарнизон. Люди добровольно обрекли себя на жизнь под землёй — весь отпущенный судьбой срок они обречены были провести там, внизу, без солнца и дневного света, без свежего воздуха, зелени и неба. И было бы ради чего, а то ведь идея сулила всем казарму и нищету.
Размышляя, Першин додумался до того, что только бесплодная идея может подвигнуть людей на кровь. Да, идея должна быть вполне нелепа, даже безумна, чтобы разжечь воображение. Плодотворные идеи в крови не нуждаются. Они доказывают себя сами. Коммунизм, как выяснилось, оказался достаточно никчёмной и бездарной затеей и по этой причине выглядел на первый взгляд привлекательным. Утопия потому и ввергла массы в резню, что была несуразна и оттого заманчива.
«Да, мы — альбиносы человечества, — думал Першин. — Кроты, избравшие подземную жизнь».
В отряде все понимали, что чем дальше, тем спускаться будет опаснее и страшней. Но выбора не было: кто-то должен был избавить город от этой заразы, чтобы впредь она никому не угрожала.
16
Тёплое погожее утро тихо овладело Москвой. В зелёных малолюдных переулках Замоскворечья и Остожья висела прогретая солнцем тишина, однако и в беспокойной толчее Арбата и Тверской присутствовало что-то сонливое, некая кротость и смирение. Даже гул Садового кольца, Новинского бульвара, мостов над рекой, городских эстакад и набережных — тугой гул, который катился из края в край, казался приглушённым, словно увязал и слабел в дремотном покое.
В воздухе ощутимо угадывалось приближение осени. Вся Москва была погружена в солнечную дрёму, в задумчивое тепло, будто на город до срока опустилось бабье лето. Но был август, середина, пятнадцатое число. И только немногие старые люди знали, что пришёл Степан-сеновал, когда косят отаву, вершат сенокос, поят лошадей серебряной водой, а несуетному памятливому человеку наперёд известно: какой Степан, таков сентябрь. Судя по погоде, Степан сулил Москве тёплый сентябрь.
Бирс любил этот город. В Москве было столько всего — греховного и святого, столько разнообразия, таилось столько своего, ей одного присущего, столько в ней было жизни, которая возрождалась, несмотря ни на что — на мор, на пожар, на бунты и революции, когда казалось — все, конец, ей уже не подняться, но она оживала, оставаясь собой. В частых отлучках Бирс тосковал по ней, как по живому близкому существу.
…он не знал, объяснилась Джуди с Хартманом или нет, но через несколько дней Стэн пригласил его к себе. Антон пытался отказаться, однако ему это не удалось.
— Тони, вы обещали мне спарринг, — напомнил Стэн, и крыть было нечем: Бирс вспомнил, что дал клятву.
Хартман тотчас поехал за ним, Антон дожидался его, когда позвонила Джуди; Бирс рассказал ей о приглашении Хартмана.
— Надо было отказаться, — в голосе у неё появилась тревога, Антон даже удивился. — Позвони ему, откажись.
— Но я уже согласился, он едет за мной, — недоуменно возразил Бирс.
— Что ему нужно?
— Он просил побоксировать с ним.
— Ты помнишь тот спарринг? Стэн чуть не спятил тогда.
— Не волнуйся. Стэн хороший ученик, он запомнил урок. А не запомнил, мы повторим. В России говорят: повторение — мать учения.
— Ох, не нравится мне все это, — вздохнула Джуди и повесила трубку.
Хартман был молчалив, сдержан, сосредоточен, даже угрюм, Антону показалось, что какая-то навязчивая мысль гложет его и не даёт покоя.
Они как следует, до пота, размялись в зале, и неожиданно Хартман предложил поплавать.
— А бокс? — удивился Бирс.
— На ринге вы сильнее меня, — загадочно ответил Стэн, и лишь впоследствии Бирс понял смысл его слов.
Смыв пот, они прыгнули в бассейн и плавали из конца в конец, как вдруг Хартман замер и вяло как-то, расслабленно погрузился в воду, потом вынырнул и тяжело застонал.
— Что с вами? — спросил Бирс, подплыв.
— Мне нехорошо, — Хартман тяжело дышал и обморочно запрокидывал лицо.