Прелестная воровка
Шрифт:
Открыв гардероб, она обнаружила длинные ряды рубашек, костюмов, брюк, стопки аккуратно сложенных свитеров — кожу и шерсть, хлопок и твид. Все было чистое и глаженое и ждало своего хозяина. На нее нахлынуло сильное желание сохранить для себя его старую рубашку, в которой она спала, чтобы потом, в его отсутствие, надевать ее и вспоминать...
«О Боже, что же это?» — подумала Жюли.
В одной из комнат она нашла музыкальный центр и довольно долго возилась с ним, пока смогла его включить. Она выбрала несколько компакт-дисков с легкой успокаивающей инструментальной музыкой и поставила один из них. Потом
В такой позе и застал ее Джоун, когда вернулся домой. Ему было приятно, когда, войдя, он увидел ее.
Он привык к пустым комнатам, домам, номерам отелей. Долгое время это было его привычной жизнью. За это время он научился ценить и любить одиночество, когда не надо было ниоткуда ждать удара и не надо было прикрывать спину. Но сегодня все было иначе... Сегодня он был неизъяснимо счастлив увидеть Жюли, ждущую его в квартире, которую Джоун считал своим домом.
Она была прекрасна, когда сидела вот так, в мягком, неярком свете лампы. Сияющий свет ночного города, панорама которого открывалась из огромного окна, служил ей фоном. Она излучала что-то такое, что у Джоуна даже заболели руки, так ему захотелось обнять ее. Он сделает это. Скоро.
Ее нелегко было понять, но с ней ему было безумно интересно. Годы охоты на Вергара наложили свой отпечаток, и теперь он уже не так легко доверял людям, так что для него было большим сюрпризом обнаружить, что Жюли, практически с первой же минуты их общения, вызвала у него чувство доверия к себе, несмотря на всю ту сложность и загадочность натуры, которые он угадывал в ней.
Она была совсем не такой, какой казалась на первый взгляд. Внутри нее был некий хаос, который временами просачивался наружу и давал о себе знать. Она была настороженной и предусмотрительной, и поэтому было ясно, что она скрывает в себе какие-то секреты. Но обычные женщины, откровенные и предсказуемые в своих поступках, надоедали ему и раздражали его. О Жюли же он такого не мог сказать. Она ему не надоедала. С ней не было скучно.
Джоун закрыл за собой двустворчатые двери и направился к ней.
— Ты выглядишь отдохнувшей.
— А ты — напротив, слишком уставшим.
Тут она в первый раз поняла, что усталость эта была не только чисто физической, но и душевной тоже. Да и тени под глазами еще сильнее, чем раньше.
— Совещание было таким напряженным?
— Напряженным? — Он сел рядом с ней. — Нет, ничуть.
Джоун протянул руку, поднял несколько прядей ее шелковистых волос и наблюдал, как они, струясь, падают между его пальцев.
— Нет, — повторил он, на этот раз тише. — Напряжение — это когда мне безумно хочется поцеловать тебя, как, например, сейчас, а я этого не делаю.
Она окаменела, но внутри ее кровь закипала, гулко билась в венах. Должно быть, Жюли издала какой-то тихий звук; то ли от удивления, то ли от чего-то еще, потому что взгляд Джоуна вдруг переметнулся на ее губы. Даже ее соски, казалось, набухли в ожидании его прикосновения. Ей не хотелось отодвигаться от него. Она его ждала.
Он склонил голову и прикоснулся к ее губам. Она заставляла его чувствовать голод — голод желания иметь ее, обладать ею, раствориться в ней, впитать ее до последней
Джоун обвил ее руками и притянул к себе, поцелуй стал более глубоким и сильным. Его язык переплетался с ее языком, создавая жар и желание, страсть и пыл.
Она издала какой-то тихий возглас, который, войдя в его рот, стал частью его самого. Так же, как и ее вкус. Так же, как и ее запах.
Жизнь научила Джоуна держать при себе все свои эмоции и чувства. Контроль над собой был чрезвычайно важен, и его потеря грозила необратимыми последствиями. Этот урок он выучил слишком хорошо.
Но сейчас, рядом с Жюли, он боролся за контроль над своим разумом. Он никак не мог остановить себя, не мог заставить себя не получать то, чего хотел. А она — она была как сон, как самый чудесный сон, и отвечала ему взаимностью.
Джоун имел богатый опыт общения с женщинами, и он сразу понял, что она его хочет. Но Жюли еще пока хотела его не так, как того желал он. И, хотя они только целовались, он чувствовал, что она продолжает держаться напряженно, словно боится довериться ему окончательно.
Но потом она сделала это. Это было частью того, что делало ее загадкой, и это озадачило его еще больше. Он собирался раскрыть ее тайны, одну за другой.
А сейчас его заботило другое. Джоун хотел быть еще ближе к ней, его заботило то, что на них еще столько одежды. Он хотел чувствовать ее обнаженное тело под собой. Но в данный момент не имело значения то, чего он хочет, каким бы сильным ни было желание. Он должен был делать один осторожный шаг за другим.
Джоун взял ее за руки и потянул на себя, пока она не соскользнула с кушетки на него. Жюли выгнулась над ним, он почувствовал прикосновение ее сосков сквозь их одежду, и его вдруг охватило безумное желание.
Неожиданно раздался стук в дверь.
— Самое время... — раздраженно пробормотал он, судорожно вздохнув.
Бессознательным движением Жюли облизала губы.
— Что это... Кто это стучит?
— Наш ужин готов.
— Ужин? — Она совершенно забыла о еде. Джоун провел рукой по ее волосам.
— Я был бы безутешен, если бы обнаружил, вернувшись с заседания, что тебя здесь уже нет.
— Ты не кажешься мне человеком, способным вдруг оказаться безутешным, — сказала она немного странным голосом.
— Нет? — Джоун отодвинулся от нее, чтобы лучше ее видеть. — А каким же я тебе кажусь?
Ее дыхание уже восстановилось, и голос окреп. Она еще чувствовала жар его поцелуя. Жюли сказала то, что думала:
— Жесткий. Холодный. Сильный. И временами даже жестокий.
На лице его отразилось неподдельное удивление.
— Что же я тебе такого сделал, что ты пришла к подобному выводу? Когда я был жестоким или холодным?
— Ничего не сделал. Пока.
Он внимательно посмотрел на нее:
— Но ты ожидаешь, что сделаю?
Жюли хотела бы забрать свои слова обратно, но с Джоуном это было невозможно, будь то улыбка, слово или поцелуй.
— Нет, потому, что у тебя не будет для этого причин. — Ее просто не будет поблизости.
Он повернул ее лицо к себе, дотронувшись до подбородка.
— Скажи мне, Жюли, ты всегда такая настороженная?