Прелестная воровка

Престон Фэйрин

— Но где ты будешь? Мы сможем говорить хотя бы по телефону?

— Нет. Я буду очень занята.

Джоун посмотрел на нее, думая о том, как он сможет прожить эти несколько дней без нее. Ее волосы были взлохмачены, он хватался за них на пиках страсти. Ее губы были припухшими от бесчисленных поцелуев, которыми они обменивались. А ее язык... Чего только они не перепробовали за эту ночь. Но этого было мало. Ему хотелось отчаянно кричать от одной только мысли, что у него не будет возможности ее видеть. Он не хотел

расставаться с ней даже на несколько дней.

Одним движением, таким быстрым, что Жюли даже не успела ничего понять, он опрокинул ее на кровать и навалился на нее своим большим сильным телом.

— Я не понимаю, что ты говоришь, и мне это не нравится. Но сейчас ты здесь, со мной, и я не хочу терять ни минуты на споры.

Джоун овладел ею, заявляя свои права на нее единственным возможным сейчас способом. И она приняла его с глубоким стоном удовольствия.

— Папа, я хочу, чтобы ты внимательно меня выслушал. — Жюли нашла его в студии, очищающего картину Сезанна. Она с облегчением ответила, что мольберт лежал на полу, в стороне.

Он бросил на нее раздраженный взгляд:

— Я тебя прекрасно слышу, Жюли-Кристиан. Что ты хочешь сказать?

— Пойдем присядем. — Она указала на заляпанный краской диван, стоявший рядом. В последний раз обивку на этом диване меняла еще ее мать, и, хоть материал выцвел и кое-где были видны дырки, Жюли знала, что отец не станет обивать его заново. — Мне нужно все твое внимание.

Недовольный, что его отвлекли от дела, он отложил кисть и развернулся в ее сторону на высоком стуле, на котором сидел, и, сложив руки на груди, приготовился слушать.

Жюли почувствовала его агрессивное настроение, но отступать было некуда, и она решительно проговорила:

— Ладно, папа, слушай. Ты не можешь объявить всем о своих гениальных копиях и подмене картин, потому что я вернула на место оригиналы.

Он уставился на нее так, как если бы она вдруг заговорила на греческом.

— Это правда, — сказала Жюли.

Постепенно его лицо меняло свое выражение

Кольберт Ланье открыл рот, но ничего не сказал Взволнованная, она вскочила и подала ему бутылку с водой, которую он держал рядом с собой когда работал.

— Попей, — предложила Жюли и ждала пока он не взял воду. — Я должна была сделать это, папа. В противном случае тебя бы вычислили и посадили в тюрьму. Я тебя просила, но ты не остановился. Я должна была что-то делать.

— Но... но картины в подвале? Они же там.

— Это твои подделки.

— Все?

Она кивнула.

— Ты за моей спиной поменяла их все? — Его голос был полон горя и разочарования.

— Да, папа, я их поменяла.

— Не может быть. Как ты могла это сделать? Он не хотел в это верить.

— Я пробиралась в дом к людям, у которых раньше висели эти оригиналы. Слава Богу, что ты работал

только на частных коллекционеров. Я не уверена, что смогла бы проделать это все в музеях. И слава Богу, что ты изготавливал всего одну-две фальшивки за год.

— Ты пробиралась к ним в дома? Нет! — Он отрицательно покачал головой. — У этих людей охрана, сигнализация, собаки...

— Мне пришлось освоить охранные системы, — с горечью сказала Жюли. — И я научилась усмирять собак.

Он заерзал на своем стуле.

— Ты не должна была этого делать. Слишком велик риск. Если бы я знал, я бы тебя остановил. Тебя могли бы поймать.

— Но я не уверена, что ты перестал бы подделывать картины. Только это могло бы меня остановить.

Он на минуту задумался:

— А когда ты начала менять картины?

Жюли вздохнула. Заставить его принять то, что она сделала, оказалось сложнее, чем она предполагала. А сейчас его рассудок развернулся в другую сторону. Годами она не могла пробиться к нему, заставить выслушать себя. Она очень боялась последствий этого всего, боялась реакции отца, но должна была встряхнуть его, чтобы вывести его из тумана, в котором он блуждал.

— Я начала менять картины с тех пор, как ты начал этим заниматься, с первой подмены после смерти матери.

— Камминги?

Она кивнула.

— И с тех пор я совершала преступления, чтобы защитить тебя.

— Не говори глупостей! — Он словно отмахнулся от нее. — Ты не совершала никаких преступлений. Ты просто возвращала людям то, что им принадлежит.

— Если бы меня поймали, мне бы предъявили обвинения во взломе жилищ и во владении украденными картинами. Меня бы посадили в тюрьму.

Тревога появилась в глазах ее отца.

— В тюрьму? Но...

— Что бы, ты думаешь, случилось, если бы хоть один из этих людей услышал шум, который подняла я, когда проникала в их дома? Они бы могли взять ружье и выследить меня, а потом застрелить. Я могла бы погибнуть, папа. Я могла бы умереть.

Он побледнел:

— Нет, нет...

Жюли испугалась. Не слишком ли далеко она зашла? Она была готова броситься к нему на помощь, но вдруг увидела, как с его лица исчез страх и оно озарилось пониманием. Она не видела такого выражения на лице отца с тех пор, как умерла мать.

Он полным горя и раскаяния голосом сказал:

— Жюли-Кристиан. Как же я не видел, что с тобой делаю?

Она испытала ужасное облегчение. И на этот раз подошла к нему, крепко обняла и прижалась к отцовскому плечу. Она так долго ждала этого и сейчас, как никогда, была близка к цели. Ее отец наконец увидел свет. А она увидела шанс быть радом с Джоуном.

Жюли кралась в темноте в двадцати пяти ярдах от заднего двора дома Джоуна. Три картины были при ней, еще инструменты и ее рюкзак.