Прелюдии и фантазии

Дейч Дмитрий

Сказка об ожившем бюсте Ганса Христиана Андерсена, трёх вопросах и роковых последствиях ошибки музейного сторожа

История пожилого афинского сапожника, которому позавидовал царь Астаксеркс

B-Dur

Сказка о кустике крапивы и кустике жимолости

Романтическая история пулемётчика, нашедшего первый подснежник (с использованием эффектов лёгкого размытия кадра)

b-Moll

Сказка о таинственном Голосе, приказывающем главному герою переодеться женщиной и отправиться

в город Будапешт на поиски Скипетра Неделимой Мощи

История слабоумного мальчика, которого соседи сперва обижали, а после полюбили за талант в области художественного свиста

H-Dur

Сказка о ртутных капельках

История младшего голоса четырёхголосной фуги H-Dur BWV 892

h-Moll

Сказка о похождениях начитанного школьника в мире разумных минералов (Детгиз, 1958 год)

История жизни шарманщика, рассказанная попугаем.

Попугай Гайдна

У Йозефа Гайдна был попугай, который умел передразнивать птиц, а по-человечьи говорить не хотел. Бедный Йозеф! Как ни старался он научить пернатого какому-нибудь словечку или выражению из тех, каким принято учить попугаев, ничего не выходило! То и дело наш музыкант сурово поглядывал на упрямца, приговаривая: «Попочка! Ах ты, ленивая тварь… Скажи ПАПА ГАЙДН! Скажи хотя бы ПАПА. Просто ПАПА! Что тебе стоит?» Но упрямая птица, как видно, не слишком хорошо разбиралась в чинах и регалиях, и в грош не ставила ордена, медали, а также докторскую мантию, которую Гайдну дали в одном английском университете, и он с тех пор не снимал её даже в постели (наверное, потому супруга его бывала наутро чертовски раздражительной, и говаривала слугам: «Вот стану вдовой, вы у меня попляшете». А слуги ей отвечали: «Держи карман, матушка», надеясь на то, что Гайдн переживёт её по крайней мере вдвое). Попугай молчал, несмотря на все усилия окружающих (или — вопреки этим усилиям), зато о молчании гайдновского попугая говорили в свете. Всё больше гадости и глупости: мол, что это за композитор, который даже попугая не может научить внятной человеческой речи?

Однажды к Гайдну пришёл Моцарт — тут нужно сказать, что Моцарт запросто бывал у Гайдна, мог и без приглашения нагрянуть, а всё потому, что Гайдн в Лондоне научился варить такой кофе, какого никто в Германии делать не умел, — и вот приходит Моцарт, и первым делом — к попугаю. «Здравствуй, — говорит, — Йозеф!»

Попугай шокирован, но виду не подаёт — не хочет показать, что кумекает по-немецки. Гайдн тоже удивляется, но — молчит, будто так и положено. А Моцарт, подлец, опять к попугаю (хозяина в упор не видит): «Ну как премьера прошла? — спрашивает и гаденько так подмигивает, — освистали?» Попугай молчит. И Гайдн помалкивает, хоть ему, видно, есть что сказать. «Ничего, дружище, — утешает попугая Моцарт, — приходи ко мне завтра в оперу, я тебя самолично императору представлю. А то ты, небось, его императорское величество и в глаза-то не видывал!»

Тут попугай не выдержал и как заорёт: «Дуррррак! Дуррррак!».

Что тут началось!

Моцарт — прыг на стол, и — давай отплясывать, рад без памяти, что попугая разговорить удалось. Гайдн кричит:

«Мои чашечки! Мои блюдечки! Мой кофейничек!» — за сервиз переживает (в Германии таких не делали). А тут жена в дверях появляется, с лицом совершенно неописуемым, и говорит: «Йозеф, ты помнишь, что у нас сегодня барон фон Свитен с супругой?»

А попугай ей: «Пошла вон, дура!»

Ужас что было!

В общем, с тех пор попугай стал разговорчив без всякой меры, и говорил на хорошем немецком языке всё, что в голову взбредёт, временами самое неприличное.

Даже когда его об этом не просили.

Даже когда его просили не говорить, а помалкивать.

Однажды всё это так надоело домашним, что жена упросила Гайдна подарить проклятую птицу Моцарту. А тот — счастлив: повесил клетку у входной двери. Как только кредитор у дверей, попугай хозяина предупреждает (эзоповым языком): «Вставай! Судьба стучится в дверь!» Моцарт — шасть в окно, только его и видели.

Раз пришёл к нему молодой Бетховен с нотами, попугай принял его за кредитора, и, понятное дело, Бетховен Моцарта дома не застал. Зато ему так понравилась голосистая бестия, что он клетку тихонько с крюка снял и к себе утащил (вообще говоря, он не слишком-то церемонился, Бетховен). Моцарт вернулся: попугая нет. Ну, думает, видно, кредиторы за долги забрали. Легко отделался!

А Бетховен клетку у себя в комнате повесил, и до того про судьбу наслушался, что оглох. Но, конечно, музыки много написал, самой разной, в том числе и хорошей.

Ну, не то, чтобы хорошей, но — довольно сносной. и не то, чтобы всегда сносной, но. короче говоря, сами послушайте, и всё поймёте — про Бетхов-на, и про Моцарта, и про Гайдна.

И про попугая, конечно, куда теперь без него?..

La Folia

1 

Согласно раннебуддийской философии, мир является чередой вспышек-пульсаций, биений, каждое из которых несёт в себе черты предыдущего, но не «продолжает» его прямо и непосредственно, не «следует» ему и не повторяет механически — подобно шагу часовой шестерёнки, приводимой в движение другой шестерёнкой, но возникает спонтанно и непосредственно из ничего, из пустоты. Если задуматься, это не так уж удивительно: время в виде протяжённости, некоего гигантского полотна, простыни, по поверхности которой карабкаются живые существа — идея западного ума, не подтверждаемая чувством. Буддисты полагали, что вместо причинно-следственного механизма в виде линии, направленной из прошлого в будущее, у нас имеется мгновение. Одно-единственное.

За ним — ещё одно. Также — единственное в своём роде, неповторимое и тождественное лишь себе самому. И ещё мгновение.

Мгновение за мгновением, каждое — уникально, каждое содержит в себе всё сущее.

Мой преподаватель философии буддизма, Игорь Анатольевич Козловский, в качестве иллюстрации к сказанному приводил куплет популярной песни из советского кинофильма: Призрачно всё в этом мире бушующем. Есть только миг — за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь.

2

La Folia — это монашеские чётки. Мы движемся по спирали, каждый новый виток — мир, увиденный под другим углом. Вновь узнанный. Другой мир.

Казалось бы, то же самое можно сказать о любой форме остинато: пёрсолловский граунд или неаполитанская Gallarda, или Ciacon-na в любом виде, Canarios.

Но нет. La Folia — единственная в своём роде. Мелодическая линия, одна-единственная фраза, которая, собственно, и является путеводной нитью фолии — в ней всё дело.