Преодолей себя
Шрифт:
Сапрыкин колол дрова. Федор сначала и не узнал его — вроде бы он и не он. Подошел
поближе и убедился, что это был Сапрыкин. Костя заметно изменился. Лицо круглое, румяное, красивое. Да, такой парень любой красотке может голову вскружить. Может. Еще до войны девчата заглядывались на Сапрыкина, затаенно вздыхали, но нередко подшучивали: красив паренек, да зелен. А сейчас перед Федором стоял настоящий красавец в расцвете сил: из-под меховой шапки выбивалась пышная грива золотистых кудрей, на висках курчавились небольшие баки, лицо чисто выбрито, и от всей фигуры Сапрыкина веяло благополучием, сытостью.
Так
Взгляды их встретились. Сапрыкин улыбнулся, хотел что-то сказать, но молчал, ждал, когда заговорит первым Федор. А Федор глядел на своего врага и не заметил в его глазах ни стыда, ни враждебности, ни жалости. Это еще больше взбесило его.
— Ну что ж, здорово! — вырвалось у Федора. — Петух на все курье стадо...
— Я-то петух. А вот курочка яичко снесла.
— Какая ж это курочка? Твоя, думаешь?
— Моя еще на насесте. А кто знает, может, и моя.
Сапрыкин продолжал улыбаться, а Федора распирала ревность. Он готов был уничтожить своего недруга.
— Жену тебе не отдам,— подойдя вплотную, произнес Федор. — Ребенок твой, бери,
а Настя — не шути с этим — она моя. Жена законная. А тебе кто?
Сапрыкин обалдело глядел на него и не мог понять, о чем идет речь. Он и не собирался отнимать у Федора жену. И ребенок не его — он знал об этом. Сказать прямо, что Федор заблуждается, что Настя родила от другого, не поверит. И он сказал:
— Бери свою Настю. Вместе с ребенком бери.
— Ах, бери, бери? Отдаешь! Обокрал фронтовика. Инвалида. Не стыдно?!
— Бери, раз твоя, не жалко.
Федор смотрел на Сапрыкина с неприязнью. Раздражало спокойствие и уступчивость Кости. Напакостил, опозорил. И вот на, бери... Здоров и красив, доволен собой. А что он, Федор? Кто? Калека. И одет кое-как: на плечах — потертая шинелька, на ногах — прохудившиеся кирзовые сапоги. Кому нужен такой? Может, отказаться от Насти, пока не поздно? И на самом деле, какой он муж? Эта мысль больно ударила по сердцу, и он решил: «Нет, не отдам никому, хоть изменила... Не отдам!» И, подойдя снова к Сапрыкину, дохнул ему в лицо самогонным перегаром.
— Настя моя! Только сейчас был у ней,— солгал он, — только что разговаривал и простил. А ты лишний. Уходи!
— Куда пойду? Я дома, уходи сам, откуда пришел.
— И пойду.
— Вот давай, проваливай...
Федор повернулся и пошел прочь. Все бурлило и кипело в нем. И надо же, этакий щеголь обесчестил и гонит! А ведь красив — ничего не скажешь. И в душе у Федора разрасталась зависть к Сапрыкину. Ведь несправедливо распорядилась судьба. Видать, и война не коснулась парня, обошла стороной. Красив, с руками и ногами. И Настя не устояла... Эх, Настя, Настя! На душе было горько. Шел в обратный путь, точно пьяный. Ревность терзала, не давала покоя. Надо было решать, что делать, как жить. Все порушилось, изломалось. Оказался лишним, встал поперек дороги молодым и здоровым людям. И зачем вторгается в чужое счастье? Зачем? Имеет ли на это право? У них с Настей не было детей. Только официально является мужем. На самом деле, может, давно и не муж, разлюбила. И родила не от него, и любит другого. Но почему не сообщила об этом в госпиталь? Честно, открыто. Написала бы обо всем, как есть, без утайки. И он, Федор, не
Он не шел, а словно бы плыл по разъяренному ветром полю. Солнце светило — низкое, холодное, зимнее. На широком снежном покрывале в лучах серебрились мириады сверкающих блесток. И маленькие серебринки, прыгающие и мигающие, убегали от него все дальше и дальше. Ему казалось, что это счастье прыгает и сверкает перед его глазами. Счастье! Куда оно улетело? И вернется ли? Он пытался догнать светящиеся блесточки, но они убегали, дразня, и снова вспыхивали вдали. Счастье как бы заигрывало с ним своей призрачной близостью и в то же время было таким далеким, нереальным, пугающим. Он пытался догнать свое счастье, поймать его, точно жар-птицу, в свои убогие руки — и не мог...
Глава двадцать седьмая
Екатерина Спиридоновна возилась возле печи, готовила курам корм. Разминала вареную картошку, стучала ухватом. Увидев зятя, спросила:
— Где пропадал?
— У Насти был.
— У Насти?
— Родила Настя.
Теща всплеснула руками, наскоро перекрестилась и плавно опустилась на табурет.
— Господи боже мой! Как же так?
— А вот так, матушка. При живом-то муже. Опорожнилась.
Старуха поднялась с табурета, суетливо начала перебирать посуду, обтирала глиняные кринки тряпицей. Федор заметил — волнуется.
— Ну, как теперь жить будем? — спросил он. — Принесла ребенка...
— Родила — и бог с ней,— не сразу ответила Спиридоновна и перекрестилась снова.— Видать, так богу угодно.
Федор тупо глядел на тещу, потом спросил:
— От Сапрыкина дите? Видел его, негодяя. Сказал — бери, расти...
Спиридоновна с недоумением глядела на зятя, думала, не помешался ли.
— Что мелешь-то зря? От кого родила — одному богу известно. Спроси у ней — от кого. А ты, знамо дело, какой отец? Безрукий-то? — Старуха заплакала.
Федор видел, как мелко и знобяще вздрагивают ее плечи, как судорожно она сжимает пальцами край передника. «Переживает,— подумал,— за дочку переживает, а я, видать, лишний, почти чужой. Свалился горьким комом, нежданный, негаданный». Он глядел на Спиридоновну, и ему было нисколько не жаль старуху. Потом встал, широко расставил ноги, потребовал:
— Вот что, мамаша! Пальто достань драповое, хватит в шинельке ходить. Оденусь — пойду...
Спиридоновна подняла голову, перестала плакать. Смотрела на зятя испуганными глазами, часто и подслеповато мигала.
— Какое пальто?
— Мое. Довоенное. То, что в Ленинграде купил.
— Нет того пальто. Проели с Настенькой. Променяли на хлеб.
— Как — променяли?
— А так. Думали, нет тя в живых.
Федор рванулся к шкафу и снова потребовал:
— Открой! Сам посмотрю.
— На, на, гляди... — Она открыла дверцу шкафа.— Смотри, проверяй.
Федор увидел на вешалках Настины платья, кофточки и другие вещи. Пальто не нашел. Теща открыла нижние ящики, начала рыться в белье. Федор сидел на корточках, смотрел. Пахло тряпичной затхлостью, кожей и еще какими-то еле уловимыми запахами подержанных вещей. Руки тещи судорожно перебирали то одну, то другую тряпку. Она вытряхнула на пол старые наволочки, полотенца, чулки, носовые платки, перчатки. Наконец, обнаружила мятую Федорову рубашку.