Прерванная игра
Шрифт:
Заяц тоже знает, что обречен,- готовится к последнему, отчаянному прыжку. Но руки охотника уже готовы схватить зайца. Куда ему деться с такими длинными ушами?
Моя рука вот-вот ощутит теплую мякоть заячьих ушей.
– Не смей этого делать!
– произнес знакомый голос, сразу никак не могу вспомнить чей.
* * *
Проснулся оттого, что сам шептал: "Не смей этого делать!" Чем-то эта фраза поразила, будто меня внезапно окатили ушатом холодной воды. Даже и наяву мысленно слышу тот же поразительно знакомый голос: "Не смей этого делать!"
Так ведь точно эта же фраза, произнесенная тем же
Тогда я не обратил на нее внимания. Изо всех сил пытаюсь вспомнить, к чему относились эти слова. Интонации голоса Виктора были беспрекословными, запрет категорическим: "Не смей этого делать!"
Что же замышлял мальчишка? Я был убежден: нужно во что бы то ни стало вспомнить все самые закоулочные мысли мальчишки, которые промелькивали у него за эти четыре часа - от этого будет зависеть наша судьба. Сейчас я твердо знал; угрызения совести, которые мучали меня, были не моими мальчишкиными. Где-то на самом дне подсознания я знал, что замышлял сделать мальчишка, ксифонная запись передала в мой мозг не только информацию о том, что совершал он и о чем думал в эти четыре часа, но и самые потаенные его намерения.
"Меня пожалел один толь-ко мальчик".
Бестелесные интонации машинного голоса четко воспроизвелись в памяти. Бог мой! Я ведь уже тогда почти догадался обо всем.
"Не смей этого делать!"
Лицо Виктора словно вытесано резцом. Продольные морщины, рассекавшие его щеки, углубились и одеревенели. Оя повернулся спиной к затопленному камину - из-за черной тени высокий лоб кажется вытесанным из базальта.
"Она останется одна. Совсем одна!"
Эти слова произнес я - мальчишка. Я о чем-то прошу, даже умоляю Виктора.
"Она всего лишь машина - она не может страдать от одиночества".
"Дядя Виктор, - настаиваю я, - Вы же сами говорили:
"Никому до конца не известно, что она может".
"Да. И поэтому нельзя вводить в нее лишнюю информацию - только то, что требуется для обслуживания планетоида. Еcли бы... если бы ничего этого не произошло, ты бы сам стал мантенераиком. Поэтому я и доверил тебе пароль. Один только ты знаешь пароль. Ты и я".
Дальнейшее как обрезало. Вспышкой памяти осветило только кусочек сцены - разговор мальчишки с Виктором.
Пароль. Снова пароль. О каком пароле он говорил? Почему Эва знает, что должен быть какой-то пароль?
Еще немного, и я свихнусь.
От сумасшествия меня спасли тюремщики.
Я снова увидел Итгола и Эву. Нас вывели в тесный Двор. Стража в своих огненных одеждах выстроилась на плацу, вдоль стены и высокого забора из зубчатых палей. Не видно, чтобы где-то лежали дрова, приготовленные для костров. В каменном здании тюрьмы на высоте второго этажа странная галерея: изящные мраморные колонны удерживают сводчатоe перекрытие, они кажутся легкомысленными и неуместными в колодезной тесноте тюремного двора.
По винтовой лестнице, вырубленной в каменной стене, нас провели наверх, и мы очутились в той самой галерее, которую видели снизу. Мрачное и легкомысленное уживалось здесь в тесном соседстве: причудливые узоры паркетного пола, яркий орнамент на потолке, ажурная стройность точеных колонн и смотровые щели-бойницы, пробитые сквозь трехметровую стену. В них можно видеть небольшую площадь перед тюремным фасадом. Крепкий миндальный запах защекотал ноздри - повеяло теплотою из темной ниши. Послышались знакомые шаги - в пещерной черноте потайного хода огненно вспыхнула кардинальская мантия.
Лицо Персия застыло в улыбке. Улыбка на его лицо держалась слишком долго, и от этого оно выглядело неживым.
Откуда-то прикатили высоченное кресло-трон. Кардинал взобрался на сидение. Кресло развернули так, что лицо Персия пришлось вровень с бойницей. Он долго приглядывался к чему-то происходящему на площади. По его знаку приволокли еще три кресла. Эти были много проще кардинальского. Нас троих насильно усадили на них и придвинули к смотровым щелям.
Всей площади мне не видно - только небольшую часть. Колышущаяся толпа: головы, жадно сверкающие глаза и целый лес ушей. Словом, картина уже знакомая - площадь та самая, где мы однажды побывали. Выходит, я ошибся: здание, куда нас заточили, не просто тюрьма, а одновременно и дворец. Балкона на-его фасаде сейчас не видно, но по тому, как вела себя толпа, я догадался - церемония началась. Стало быть, вчерашний штурм фильсов отразили успешно: иначе было бы не до торжественных спектаклей.
Опять, как вчера, на помост вбежала девочка, похожая на игривого котенка. Звонким голоском потребовала нашей смертной казни. Оказалось, что мы, гнусные обманщики, подкупленные фильсами, утверждаем, будто прибыли из другого мира. В городе распространились лживые слухи, что мы не похожи на остальных людей - у нас нет хвостов. В том, что слухи эти лживые, жители Герона удостоверятся сейчас.
В словах девочки была такая убежденность, что я невольно пощупал, не вырос ли у меня за эти сутки хвост. Я посмотрел на кардинала: что за шутки? Как они намереваются убедить толпу, что у нас есть хвосты? К Эвиному комбинезону даже нахвостник не пришили. Персии, должно быть, почувствовал взгляд, повернулся в мою сторону. Недобрая улыбка плотно свела его тонкие губы.
На площади своим чередом продолжалась церемония.
Наблюдая в бойницу за происходящим, я совсем позабыл о роли, отведенной нам. Интересно, скоро ли появятся стражники, чтобы вести нас к месту казни. Только сейчас я заметил, что приготовлены вовсе не костры, а виселицы. На перекладине болтались три веревочные петли.
Это решение было и вовсе непонятно. Нас хотели сжечь, чтобы ни одна живая душа не могла увидеть нашу куцость.
Толпа затихла. Стал отчетливо слышен голос сусла, читающего с бумаги:
– Сейчас будет оглашено последнее слово обвиняемых. Они полностью осознали свою вину и чистосердечно раскаялись в преступлениях, совершенных против Герона и верхнего пандуса. Вы услышите подлинные слова, йоторые главарь шайки произнес на состоявшемся вчера судебном разбирательстве дела куцых. Итак, внимание: "На следствии я без утайки признался в совершенных мною злодеяниях. Мой обвинитель справедливо назвал нас предателями и изменниками, людьми, лишенными стыда и совести, готовыми служить кому угодно - была бы хорошей плата. Мне нечего добавить к речи обвинителя. Я не прошу о снисхождении: такие, как я, недостойны взывать к милосердию. Да, мы продались фильсам и распускали слух, будто бы мы явились из другого мира, а в доказательство утверждали, что у нас якобы нет хвостов. Это гнусная ложь. Я полностью признаю справедливость сурового приговора".