Преступление в Орсивале
Шрифт:
На стенных часах было без пяти одиннадцать. Треморель положил пистолеты на камин и шепнул:
— В полночь пущу себе пулю в лоб, у меня еще час впереди.
Граф де Треморель упал в кресло, откинул голову на спинку, а ноги положил на каминную доску.
Почему он не застрелился сразу? Зачем выторговал у себя еще час, полный ожидания, тоски, муки?
Он и сам не знал. Мысленно он возвращался к разным обстоятельствам своей жизни. Его изумила та головокружительная быстрота, с которой сменяли друга друга события, загнавшие его в конце концов в этот убогий
Часовая стрелка уже подбиралась к двенадцати.
Ему снова вспомнилась заметка в газете, на которую он недавно наткнулся. Кто же сообщил им эту новость?
Мисс Фэнси, вне всякого сомнения. Дверь в столовую осталась открыта, она очнулась и бросилась за ним — полуодетая, с разметавшимися волосами, в слезах. Куда она отправилась, не найдя его на бульваре? Сперва к нему домой, потом в клуб, потом бросилась к его друзьям.
Таким образом, вечером, сию минуту, весь парижский свет только и говорит, что о нем. Все, кто его знал, — а таких немало — при встрече восклицают:
— Слыхали новость?
— Да, разумеется. Бедняга Треморель, какой ужасный конец! Прекрасный был человек, но…
Ему казалось, он слышит докучный перечень всех этих «но», сопровождаемых ухмылками и пошлыми шуточками. Потом — все равно, подтвердится его самоубийство или нет, — знакомые поделят его наследство: один возьмет его любовницу, другой купит лошадей, третий перехватит обстановку квартиры.
Время шло. В часах послышалось пронзительное дребезжание, предшествовавшее бою. Пора.
Граф встал, схватил пистолеты и подошел к постели, чтобы не упасть на пол — эту бессмысленную меру предосторожности, непостижимую для здравомыслящего человека, принимают почему-то все самоубийцы.
Раздался первый из двенадцати ударов… Он не выстрелил.
Эктор был человек храбрый и не раз подтверждал свою репутацию смельчака. Он дрался на дуэли раз десять, если не больше, и во время поединков восхищал зрителей своей насмешливой беспечностью. Однажды он убил противника, но это не помешало ему вечером преспокойно уснуть. О его дерзких пари, о его безрассудной отваге ходили легенды.
Все так, но сейчас он не смог выстрелить.
Дело в том, что есть два вида смелости. Одна, поддельная, сверкает издали, как расшитый блестками плащ комедианта, но ей необходимы яркий свет, пыл борьбы, возбуждение гнева, неуверенность в победе, а главное — аплодисменты и свист галерки. Это пошлая смелость дуэлянта, любителя скачек с препятствиями. Другая, истинная смелость чужда рисовки; она не внемлет постороннему мнению, она повинуется не голосу страсти, а велению совести, успех ей безразличен, ропот зрителей не нужен. Это смелость сильного человека, который, хладнокровно взвесив опасность, говорит себе: «Я поступлю так-то и так-то» — и делает то, что решил.
С тех пор как пробило полночь, прошли уже две минуты, а Эктор все еще стоял, приставив пистолет к виску.
— Неужели
Да, он боялся и не желал себе в этом сознаться. Он положил пистолет на стол и снова сел у камина. Его сотрясала дрожь.
«Это нервное, — думал он, — это сейчас пройдет».
И он дал себе отсрочку до часу.
Он изо всех сил старался убедить себя, что самоубийство необходимо. Если он не покончит с собой, что с ним станется? Как ему жить? Унизиться до того, чтобы трудиться, как все?
Да и как он покажется на люди после того, как через любовницу оповестил весь Париж о своем самоубийстве? Какое шиканье поднимется, какие насмешки обрушатся на его голову!
Охваченный яростью, которую он сам принял за вспышку отваги, Эктор схватился за пистолет. Прикосновение холодного металла подействовало на него так, что он чуть не потерял сознание и выронил оружие, которое упало на постель.
— Не могу, — в страхе повторял он, — не могу.
Ожидание физической боли ужасало его. Все его существо восставало при мысли о беспощадной пуле, которая разорвет его кожу, пройдет сквозь живую плоть, раздирая мускулы и дробя кости. И он упадет, истекающий кровью, изуродованный, а мозг его брызнет на стену.
Ах, зачем он не избрал менее жестокой смерти? Зачем не предпочел яд или угар, как тот жалкий повар? Ему уже не внушала отвращения мысль, что, когда он умрет, над ним станут смеяться. Его страшило только одно: что у него недостанет храбрости покончить с собой.
Он назначил себе еще полчаса отсрочки, потом еще полчаса. Ночь была ужасна, словно агония, словно последняя ночь приговоренного к казни. Треморель рыдал от горя и ярости, ломал руки, молил о пощаде, читал молитвы.
Наконец под утро, разбитый и уничтоженный, он заснул в кресле.
Стук в дверь заставил его очнуться от сна, кишевшего призраками. Он пошел отворять. На пороге был лакей; он явился спросить, не будет ли каких приказаний, но так и застыл при виде постояльца в измятой одежде, с распущенным галстуком, мертвенно-бледного, с опухшими глазами и волосами, прилипшими к потным вискам.
— Ничего не нужно, — ответил Эктор, — я сейчас ухожу.
Он спустился вниз. У него как раз хватило денег расплатиться; лакею он дал на чай всего шесть су, все, что у него осталось.
Без мысли, без цели он вышел из гостиницы, где испытал такие страдания. Его намерение умереть оставалось прочным, как никогда, ему только хотелось отсрочить смерть на несколько дней, на неделю, чтобы окрепнуть духом и прийти в себя. Но на что жить целую неделю? У него не было ни сантима.
И тут ему пришла спасительная идея: ломбард!
Эти благодетельные заведения, где взимают двенадцать процентов, были ему знакомы только по названию, но все же он понимал, что под залог драгоценностей ему выдадут некую сумму денег. Но где найти ломбард? Не смея спросить, он бродил в поисках по Латинскому кварталу, которого почти не знал. Он опять держал голову высоко, он шел твердым шагом, он искал — у него появилась цель.