Преступление в Орсивале
Шрифт:
К счастью, в тот миг, когда он совсем уже распалился, ему на глаза внезапно попалась подушечка с булавками.
— Черт меня побери. — воскликнул он, — я позабыл об Экторе!
Папаша Планта, которому за неимением иного выхода, пришлось переждать этот всплеск негодования, ни на минуту не забывал об убийце, о соблазнителе Лоранс.
— Вы говорили о том, — напомнил он, — что Тремореля нужно искать в Париже.
— И говорил сущую правду, — как ни в чем не бывало подхватил Лекок. — Я пришел к выводу, что беглецы прячутся где-то здесь, может быть, через две улицы от нас, может быть, в соседнем доме.
Эктор слишком хорошо знает Париж, чтобы надеяться, что сможет хотя бы неделю скрываться в гостинице или в меблированных комнатах. Он знает: и роскошные отели вроде Мериса, и дешевые номера, такие, как «Улитка», находятся под особым наблюдением префектуры.
Собираясь прожить некоторое время в городе, он, безусловно, позаботился снять квартиру в каком-нибудь приличном доме.
— Месяц или полтора месяца назад он несколько раз ездил в Париж.
— Тогда и сомнений быть не может. Он снял квартиру под вымышленным именем, заплатил заранее и теперь спокойно живет там.
При этих словах на лице папаши Планта отразилось жесточайшее разочарование.
— Я более чем убежден, сударь, — печально заметил он, — что вы правы. Но не значит ли это, что негодяй для нас недосягаем? Неужели придется ждать, пока он случайно попадется нам в руки? Ведь не станете же вы обыскивать один за другим все дома в Париже!
У сыщика задергался кончик носа, украшенного золотыми очками, и мировой судья, подметивший, что это подергивание служит хорошей приметой, снова воспрял духом.
— Ума не приложу… — начал он.
— Позвольте, — перебил Лекок, — но, сняв квартиру. Треморель наверняка позаботился об обстановке.
— Разумеется.
— Причем на обстановку он не поскупился. Во-первых, он любит роскошь и в средствах не стеснен, во-вторых, он похитил юную девицу — не может же он из богатого отцовского дома перевезти ее в какую-то трущобу! Бьюсь об заклад, их гостиная обставлена не хуже, чем в «Тенистом доле».
— Увы, какая нам от этого польза!
— Да провалиться мне на этом самом месте, польза огромная, сударь, вы сейчас в этом убедитесь. Эктору нужно много мебели, причем хорошей мебели, — не к старьевщику же он за ней обратится! Ему некогда вести переговоры с улицей Друо, не с руки ездить в Сент-Антуанское предместье. Следовательно, он прибег к услугам какого-нибудь торговца мебелью.
— Значит, нам нужен модный торговец мебелью.
— Э, нет, в этом случае Треморель рискует, что его узнают, а он наверняка действует под вымышленным именем, под тем же, на какое снял квартиру. Он отыскал какого-нибудь хорошего, но скромного мебельщика, сделал заказ, установил срок и заплатил вперед.
Мировой судья не удержался от радостного возгласа — теперь он начал понимать.
— Этот мебельщик, — продолжал Лекок, — наверняка запомнил богатого клиента, который не торговался и уплатил наличными. Он узнает его, если увидит.
— Прекрасная мысль! — вскричал папаша Планта, вне себя от возбуждения. — Скорее же добудем портреты Тремореля, пошлем кого-нибудь в Орсиваль за фотографиями.
На губах у Лекока заиграла легкая улыбка, означавшая всякий раз, что сыщику снова удалось блеснуть своим искусством.
— Не извольте беспокоиться, господин судья, — отвечал он, — я принял меры.
— Да он и впрямь у нас в руках! — воскликнул папаша Планта, бледнея от волнения.
— Еще нет, не будем радоваться заранее. Возможно, Эктор оказался предусмотрительнее, чем мы полагаем, не пошел к мебельщику сам. Тогда дело затянется. Но не думаю, едва ли он был так осторожен.
Тут Лекок умолк. Жануй уже в третий раз отворила дверь кабинета и возвестила своим роскошным басом:
— Кушать подано!
Бывшая узница Жануй оказалась бесподобной кухаркой, папаша Планта сразу же это понял. Но он не был голоден, и кусок не лез ему в горло. Он не мог думать ни о чем, кроме плана, который хотел предложить Лекоку, и не в силах был избавиться от тягостного чувства, с каким мы обычно приступаем к делу, на которое решились скрепя сердце. Напрасно сыщик, большой любитель поесть, как все люди, у которых энергия бьет черев край, пытался развеселить гостя; напрасно подливал ему в бокал превосходное бордо, полученное в дар от одного банкира за то, что Лекок изловил его кассира, решившего прогуляться в Брюссель вместе со всей наличностью.
Старый судья, по-прежнему молчаливый и печальный, отделывался односложными ответами. Он собирался с духом, чтобы заговорить, но всякий раз ребяческое самолюбие в последний миг замыкало ему уста.
Идя к Лекоку, он не предполагал, что его будут одолевать эти бессмысленные, как он сам понимал, сомнения. Он говорил себе: «Войду и с порога все выложу». А теперь на него напала неподвластная рассудку стыдливость, которая заставляет старика краснеть и не дает ему исповедоваться в своих слабостях перед молодым человеком.
Боялся ли он показаться смешным? Нет. Его чувство было неуязвимо для сарказма и для насмешливой улыбки. Да и чем он рисковал? Ничем. Разве этот полицейский, которому он не смел признаться в своих тайных помыслах, не догадывался о них сам? Лекок с первой минуты прочел их у него в душе, а потом и вырвал у него признание.
Вошла Жануй и сказала:
— Сударь, пришел полицейский из Корбейля, звать Гулар, хочет с вами поговорить. Впустить?
— Впусти и приведи сюда.
Послышался лязг засовов и дверной цепочки, вслед за чем в столовую вошел Гулар.
Любимый полицейский г-на Домини нарядился в самое лучшее платье, надел белоснежное белье и самый высокий пристежной воротничок. Он почтительно застыл, не смея шелохнуться, как подобает старому вояке, усвоившему у себя в полку, что почтительность выражается в умении стоять но стойке смирно.
— Какого черта тебя принесло, — свирепо обратился к нему Лекок, — и кто посмел дать тебе мой адрес?
— Сударь, — ответствовал Гулар, явно смущенный таким приемом, — нижайше прошу меня простить. Я прислан доктором Жандроном, он велел передать господину орсивальскому мировому судье это письмо.