Преступная гардеробщица
Шрифт:
— У меня с прошлого раза мозоль, – и протянула свою тощенькую ладошку.
– Прямо белая кость, голубая кровь, – совсем не желейно процедили артистичные губы. И, будто, спохватившись, снова мелодично. – А это что? Что это у вас за книжечка?
Администраторша вцепилась в книгу, которую Надя по недосмотру не успела сунуть под прилавок. Там уже успела собраться целая библиотечка.
– Да это… одно произведение, очень старое, вряд ли интересное…
Но начальница не захотела выпускать книжечку из рук и с некоторым недоверием, смерив Надежду взглядом, вопросила:
– Это? Ваша?
– Да.
Начальница широко распахнула глаза, а рот – закрыла. Лишь серьги не выдержали и в возмущении качнулись. Все же, сделав над собой усилие, она смогла пропеть, правда, чуть тише обычного, и слегка фальшивя:
— Стремление к самообразованию – это, конечно, похвальное стремление. К сожалению, ваша зарплата платится вам за другое. Зарплата – это ЗАРАБОТАННАЯ плата, которую вы заработали в ваше РАБОЧЕЕ время, когда вы находитесь на работе. Пока вы работаете на нас – это НАШЕ время, и мы не позволим красть его на ваши личные нужды. А ваше личное время начинается за пределами…
Тут Надя засунула руку под прилавок, желая как бы оградить своих «пособников» от столь тяжких обвинений, но задев книгу на вершине книжной пирамиды, она привела эту пирамиду в движение, и всё, включая толстые научные журналы, посыпалось на пол, грохоча почти что горным камнепадом. Поющая, однако, была настолько в образе, что, по-видимому, и не заметила обвала и продолжала своё. Надя же, переживая за книжки, нырнула вниз, чтобы собрать их и полностью исчезла из поля зрения певицы.
— …и впредь постарайтесь не путать эти два времени.
Но книгу-то, между тем, взяла! А может, просто изъяла? Хорошо еще, не попался ей под руку УФН – «Успехи физических наук», премилый такой и претолстенький специальный журнальчик. Говорила ли Светлана что-нибудь администраторше про её, Надеждино, прошлое, она не знала. Вряд ли. Надину трудовую книжку та не видела, поскольку договорились без неё. И все же что-то чуяла опытный администратор в этой новенькой – несоответствие занимаемой должности. В чём точно дело, она, однако, не могла понять, и это ее побуждало применять самые рискованные способы руководства.
На прощанье главный администратор задумчиво провела по прилавку наманикюренным пальчиком и спокойно, но строго напутствовала уже вполне окрепшим голосом:
— Вот лучше бы протирали как следует! Это ведь наше лицо. Знаете ли, что, э-э, Станиславскэй говорил?
У Нади даже коленки подкосились, и она опять стала почти не видна из-за прилавка.
— Что-о?! – только и нашлась она.
Вот именно не Станиславский, а «СтаниславскЭй» — сложно-модулированно, между «о», «ы» и «э» в окончании. Откуда же ей знать, что сказал – этот, тем более про лицо?!
Так и не узнала. Главный администратор даже отпрянула слегка от прилавка от этого «Что-о?!» Осознала, видно, всю тщетность своих усилий. Сказав напоследок самое весомое, что могла: «Это еще и часть вашей зарплаты, между прочим», с видом уязвленного превосходства царственно отплыла.
«Вот ведь, за всю свою жизнь не была в отстающих, – печалилась Надя, – а тут, что ни день, то пара. Невозможно к этому привыкнуть. И что делать? Знаний физики явно не достаточно, чтобы справляться с гардеробными обязанностями. Не путать два времени – это ж переворот! Эйнштейн не потянул, лопухнулся, не в курсе был, что времени-то, оказывается, два – абсолютно разных по
Тут же Анна оказалась на границе между их участками и зашелестела фирменным своим паническим шёпотом первой степени:
— Не видишь, она и так сегодня не в себе! Охота нарываться, да?
— А если она от рождения не в себе, так что теперь? – таким же шёпотом отвечала Надя.
Она присела было на прилавок, так как ноги по-прежнему не слишком надежно ее держали. Однако тут же в страхе и спрыгнула с него – ведь лицо!
— У нее, кажется, с директрисой не всё ладно, – ещё более шипуче зашептала Аня.
— Неужели? Подали на развод? И все должны теперь петь печальную песню размолвки и ходить, опустив голову долу, в неброских одеждах?
— Шути, шути. Мало ты чего понимаешь. С актрисами этими ходишь… Чего тогда, после обморока пошла? Что ей от тебя надо? Что-то вызнать хочет?
— Ну ты насмешила… Да, наверно, вызнать хочет… что-нибудь про номерки. Про тайную личную жизнь пластмассовых номерков и их стражей стальных крючков…
Из жизни номерка. Как-то жил-был один театральный номерок. То есть, их жила там целая куча, пластмассовых номерков, в гардеробе одного старого театра – каждый на своем крючке. Но этот, наш номерок – он был новеньким – его приняли на службу взамен одного очень старого, прослужившего в этом театре всю свою жизнь. Цвет ветерана потускнел, края его замахрились – оттого, что юные зрители (театр был детским) в минуты сильных переживаний от представления то и дело вонзались зубами в этот бедный номерок, сами того не замечая. Цифры на нём совсем истерлись, что вносило опасную путаницу.
Абсолютно новенький номерок был, наверно, самым красивым и ярким среди собратьев – без единой царапинки на своем округло-овальном личике, выдавленные его цифры 531 были выкрашены яркой белой краской и не могли быть незамеченными даже слепыми. Ну и этот «531-й» прекрасно сознавал свое отличие, и ему наивно хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы другие тоже его оценили.
Но с самого начала ему не повезло – он попался в руки старой усталой гардеробщице, которой давно надоела её работа, и вид этого глупого сияющего новичка только раздражал ее, заставляя вспоминать, насколько сама она уже далеко «не новенькая». Она как будто старалась, чтобы его молодость тоже поскорее стёрлась с его лица, и он стал таким же, как все. Старая гардеробщица резко сдёргивала его с крючка, с силой бросала его на барьер зрителю – так, что номерок ударялся о твёрдую поверхность с громким стоном. А после спектакля он с размаху вешался на стальной крюк так, что ухо потом ныло до следующего дня. Один раз ему даже показалось, что оно треснуло.
Ну что за жизнь – быть подвешенным за ушко целыми днями! Но как бы плохо ему не было, он почему-то верил, что так не может быть всегда. Ведь должно было и что-то хорошее случиться.
Помогало верить то, что бывали все же и другие моменты – когда его снимали и передавали в другие руки. Это сулило приключение. Впрочем, если его брали дети – всегда было почти одно и то же: он укладывался в карман. Там было тепло, темно, но не страшно. Можно было слышать разговоры, смех, музыку – гораздо лучше, чем висеть на крючке.