Превращение
Шрифт:
— Господи, — прошептал я и медленно поднялся на ноги, чтобы не напугать ее еще больше. Она даже не шелохнулась, только моргнула. Мне хотелось отойти, дать ей место, позволить скрыться, но голые кости и вывалившиеся кишки говорили о том, что ей уже никуда не убежать. Я уничтожил ее тело.
Мои губы дрогнули в горькой улыбке. Вот он, мой блестящий план в действии. Я так хотел перестать быть Коулом, забыть всю свою прошлую жизнь. И что из этого вышло? Я стоял голый, весь в крови и желудок сводило от голода, а под ногами у меня лежала пища для существа, которым я больше не был.
Олениха
Я не мог уйти и бросить ее лежать здесь. Просто не мог. Я быстро огляделся по сторонам, чтобы сообразить, где нахожусь; до сторожки было минут двадцать ходу. И еще десять до дома, если в сторожке не найдется ничего, чем можно было бы ее прикончить. Итого от сорока минут до часу ей придется лежать здесь с кишками наружу.
Можно было бы просто уйти. Она ведь все равно умирала. Ничего поделать тут было уже нельзя, в конце концов, кого волнуют страдания оленихи?
Она снова моргнула, безропотная и покорная. Меня. Они волновали меня.
Я огляделся по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве орудия. Все булыжники на берегу были слишком мелкими, чтобы можно было ими воспользоваться, да и все равно рука у меня не поднялась бы размозжить ей голову камнем. Я перебрал в уме все, что мне было известно об анатомии и мгновенной гибели в автокатастрофах. Потом перевел взгляд обратно на ее ободранные ребра.
Сглотнул.
На то, чтобы найти достаточно острый сук, ушел всего миг.
Ее глаз обратился на меня, черный и бездонный, передняя нога подергивалась в воспоминании о беге. Что-то леденящее душу было в ужасе, скованном этим безмолвием. В чувстве, которое она не могла больше выразить действием.
— Прости, — сказал я ей. — Я не хочу делать тебе больно.
И воткнул сук ей между ребер.
И еще раз.
Она закричала. Этот пронзительный крик не был ни человеческим, ни звериным — он был где-то посередине, чудовищный звук из тех, что не забываются никогда, сколько бы ласкающих слух звуков ни довелось слышать после. Потом она смолкла, потому что в разорванных легких не осталось больше воздуха.
Она была мертва, и я ей завидовал. Я должен был выяснить, как навсегда остаться волком. Потому что больше так не мог.
29
Я думала, что не сплю, но стук в дверь разбудил меня, так что, видимо, я все же спала. Я открыла глаза; в комнате было темно. Судя по часам, уже наступило утро, но совсем раннее. На табло горели цифры «5.30».
— Грейс, — послышался мамин голос, чересчур громкий для половины шестого. — Нам нужно поговорить с тобой перед отъездом.
— Отъездом? Куда? — сиплым спросонья голосом спросила я.
— В Сент-Пол, — ответила мама, и в голосе ее послышались нетерпеливые нотки, как будто я сама должна была догадаться. — Ты там в каком виде?
— В каком виде я должна быть в пять утра? — буркнула я, но сделала ей знак заходить, поскольку спала в майке и пижамных штанах.
Мама щелкнула выключателем, и
Они переглянулись; я прямо как наяву услышала: «Ты первая!» — «Нет, ты первый!»
Поэтому первой начала я.
— Как ты себя сегодня чувствуешь, Грейс? — осведомилась я.
Мама помахала рукой, как будто мой вид не оставлял никаких сомнений в том, что все в полном порядке, тем более раз уж у меня хватило сил на сарказм.
— Сегодня Художественная выставка-ярмарка.
Она помолчала, чтобы понять, не нужны ли мне пояснения. Пояснений не требовалось. На Художественную выставку-ярмарку мама ездила каждый год — уезжала еще затемно, до отказа забив машину своими творениями, и возвращалась только после полуночи, усталая и в изрядно опустевшей машине. Папа всегда сопровождал ее, когда ему не надо было на работу. Как-то раз я тоже с ними поехала. Выставка-ярмарка оказалась огромным зданием, в котором кишмя кишели такие, как моя мама, и такие, кто покупал картины вроде маминых. Больше я туда не ездила.
— Ясно, — сказала я. — И что?
Мама посмотрела на папу.
— А то, что ты до сих пор под домашним арестом, — сказал он. — Несмотря даже на то, что нас нет дома.
Я выпрямилась, и в голове протестующим молоточком застучала боль.
— Мы же можем тебе доверять? — добавила мама. — Ты не станешь делать глупостей?
Я заговорила, медленно и раздельно, чтобы не заорать:
— Вы что… решили мне отомстить? Потому что… — Я собиралась сказать: «Я столько времени копила деньги на этот сертификат для Сэма», но почему-то не смогла заставить себя выдавить эти слова. Я закрыла глаза и снова открыла их.
— Нет, — возразил папа. — Ты наказана. Если мы договорились, что ты под домашним арестом до понедельника, значит, так оно и будет. То, что сертификат в студию у Сэмюеля оказался именно на это время, просто неудачное совпадение. Может, как-нибудь в другой раз.
Судя по его лицу, он вовсе не считал это совпадение неудачным.
— У них запись на несколько месяцев вперед, папа, — сказала я.
Никогда еще я не видела у папы такого неприятного выражения лица.
— Что ж, может, в следующий раз ты научишься думать, что делаешь, — отозвался он.
В висках запульсировала слабая боль. Я всадила кулак себе в живот и вскинула на него глаза.
— Папа, это подарок ему на день рождения. Единственный подарок, который он получил. Вообще. Он очень много значит для Сэма. — У меня вдруг сел голос, и мне пришлось сглотнуть, прежде чем я смогла продолжать. — Пожалуйста, отпустите меня. Хотите, я буду сидеть дома весь понедельник? Или пойду на общественные работы. Или отдраю все унитазы в доме зубной щеткой. Только отпустите меня сегодня.
Мама с папой переглянулись, и на миг я наивно подумала, что они дрогнули.