Превращение
Шрифт:
— И что ты ожидал от меня услышать? «Ты же мой парень, так что давай кончай с собой поскорее. Это же такой простой выход». Да, именно так я бы тебе и сказала.
В памяти у меня всплыл очередной гостиничный номер и очередная девица по имени Рошель — кстати, больше я ее не видел, — которая послушно стянула с меня штаны, потому что я так ей велел. Я закрыл глаза и предался самоуничижительным воспоминаниям.
— Не знаю, Энджи. Не знаю. Ничего я не думал. Я просто высказал то, что было у меня на уме, понимаешь?
Она прикусила кулак и на миг
— Ну ладно. Искупление. Это главный минус, который приходит мне в голову. Ты покончишь с собой, и все. Этим ты запомнишься людям. И потом ты попадешь в ад. Ты еще в него веришь?
Мой крестик я потерял где-то в дороге. Цепочка порвалась, и он остался валяться где-нибудь в туалете на заправке или в постели в каком-нибудь гостиничном номере, а может, достался в качестве сувенира кому-нибудь, кому я вовсе не собирался его отдавать.
— Угу, — кивнул я, потому что в ад до сих пор верил. Вот относительно рая у меня имелись некоторые сомнения.
Больше я с ней о самоубийстве не заговаривал. Потому что она была права: единственным, кто способен убедить или разубедить меня совершать его, был я сам.
31
С каждой минутой мы оказывались все дальше и дальше от Мерси-Фоллз и всего, что имело к нему отношение.
Ехать было решено на машине Сэма, потому что она была дизельная и с меньшим пробегом, но Сэм пустил меня за руль, зная, что я люблю водить. В проигрывателе до сих пор стоял один из моих дисков с Моцартом, но я переключила его на альтернативную рок-радиостанцию, которую предпочитал Сэм. Он захлопал глазами от неожиданности, и я немедленно возгордилась, что начинаю постигать его язык. Может, я продвигалась вперед и не с такой скоростью, как он в понимании меня, но все равно была довольна собой.
День выдался погожий и ясный, в низинах дорогу затягивала полупрозрачная дымка, которая, однако, начала рассеиваться, как только солнце поднялось над кронами деревьев. Из динамиков медовым голосом пел под гитару какой-то парень; его манера пения напомнила мне Сэма. Сэм закинул руку на спинку моего сиденья и легонько пощипывал меня за шею, негромко подпевая словам. Несмотря на небольшую ломоту во всем теле, я не могла отделаться от ощущения, что в мире все идет совершенно правильно.
— Ты уже придумал, что будешь петь? — поинтересовалась я.
Сэм склонил голову к плечу и пальцем принялся лениво водить по моей спине.
— Еще нет. Подарок был слишком неожиданный. А последние несколько дней меня куда больше заботил конфликт с твоими родителями. Да спою что-нибудь. Но могу и налажать.
— Не думаю, что ты налажаешь. А что ты пел в душе?
Когда он ответил, в его голосе не было смущения, это было очень непривычно и трогательно. Я начинала понимать, что музыка была единственной кожей, в которой он чувствовал себя по-настоящему непринужденно.
— Одну новую песню. Да, новую. Ну, пожалуй.
Я выехала
— Она была новорожденная?
— Да, новорожденная. Вернее даже, зародыш. У нее, наверное, даже лапок еще нет. Погоди, я, похоже, перепутал человеческих младенцев с головастиками.
Я напрягла память, пытаясь сообразить, какая часть тела первой развивается у человеческих младенцев, но так ничего и не вспомнила, поэтому просто поинтересовалась:
— Обо мне?
— Они все о тебе, — отозвался Сэм.
— Я, если что, не в претензии.
— Ты-то да. Ты просто скользишь по жизни, оставаясь сама собой, а вот мне приходится бежать со всех ног, чтобы угнаться за переменами в тебе в творческом смысле. Ты не из тех, кого можно назвать неподвижной мишенью.
Я нахмурилась. А я-то считала себя до омерзения постоянной.
— Я знаю, о чем ты думаешь. Но ты сейчас здесь. — Свободной рукой Сэм указал на вытертое сиденье. — Ты не смирилась с домашним арестом, а добилась того, чтобы быть со мной. Такому посвящают целые альбомы.
Он даже половины всего не знал. На меня нахлынуло сложное чувство, состоявшее из угрызений совести, жалости к себе, неуверенности и нервозности, тесно переплетенных друг с другом. Я не знала, что хуже: умолчать о том, что я до сих пор под домашним арестом и что со мной творится что-то очень нехорошее, или рассказать ему. В одном я не сомневалась: не рассказать я не смогу. Но мне не хотелось портить ему этот день, его единственный идеальный день рождения. Может, вечером. Или завтра.
Все оказалось сложнее, чем я думала. Я все равно не понимала, где тут материал для альбома, хотя мне приятно было думать, что я на самом деле совершила что-то, настолько поразившее Сэма, который знал меня куда лучше, чем я сама. Поэтому я слегка изменила тему.
— А как ты свой альбом назовешь?
— Ну, сегодня никакого альбома не будет. Будет демозапись.
Я махнула рукой.
— Когда ты запишешь альбом, как он будет называться?
— Одноименный, — отозвался Сэм.
— Терпеть не могу такое.
— «Сломанные игрушки».
Я покачала головой.
— Это больше похоже на название группы.
Он легонько ущипнул меня за шею, так что я ойкнула.
— «Угнаться за Грейс».
— Пожалуйста, только без моего имени, — отрезала я.
— Тебе просто не угодишь. «Бумажные воспоминания»?
Я задумалась.
— Почему «Бумажные»? А, журавлики! Странно, что я ничего не знала о куче журавликов в твоей комнате.
— С тех пор как я встретил тебя в своем человеческом обличье, я перестал их делать, — напомнил мне Сэм. — Последнего сложил позапрошлым летом. Все те, что были сделаны после этого, хранятся в лавке или у тебя в комнате. А дома у меня что-то вроде музея.
— Теперь нет.
Я покосилась на него. В утреннем свете он казался по-зимнему бледным. Я перестроилась в другой ряд просто ради того, чтобы перестроиться.