Превращение

Стивотер Мэгги

— После которого выживает тридцать пять процентов, — сказал Коул.

— От десяти до тридцати, — поправила я. — И потом, я же сказала — Сэм ведь исцелился. А Джек умер.

— Джек — это твой брат?

— Да. Был.

— И это ты сделала ему укол?

— Нет, укол делала Грейс. Но зараженную кровь раздобыла я.

— Ну, тогда я вообще не понимаю, при чем тут ты.

Я вскинула бровь.

— Я не…

— Чш-ш! — оборвал он меня и, обхватив свою кружку, уставился на солонку с перечницей. — Я думаю. Значит, Сэм теперь вообще не превращается?

— Вообще. От лихорадки

волк в нем спекся, ну или что-то в этом роде.

Коул покачал головой, не глядя на меня.

— Что-то тут не сходится. Это не должно было сработать. По этой логике, если от холода дрожишь, а от жары потеешь, то, чтобы до конца жизни перестать дрожать, нужно на пару минут забраться в доменную печь.

— Ну, не знаю. Все считали, что Сэм доживает в человеческом обличье последний год, так что сейчас он уже должен был быть волком. Лихорадка подействовала.

Он нахмурился.

— Я не стал бы утверждать, что это была лихорадка. Я сказал бы, что это как-то связано с менингитом. А то, что Грейс так и не стала оборотнем, как-то связано с тем, что ее забыли тогда в машине. Это, вероятно, так. Но утверждать, что причиной всему лихорадка? Это недоказуемо.

— Слушаю тебя внимательно, мистер Большой Ученый.

— Мой отец…

— Одержимый ученый, — вставила я.

— Да, одержимый ученый. Так вот, на своих лекциях он любил рассказывать один анекдот, про лягушку. По-моему, это была лягушка, но, может, это был кузнечик. Пусть будет лягушка. У одного ученого была лягушка. Он ей и говорит: «Лягушка, прыгай». Лягушка прыгает на десять футов. Ученый записывает: «Лягушка прыгает на десять футов». Потом он отрубает лягушке одну лапку и говорит: «Лягушка, прыгай». Лягушка прыгает на пять футов. Ученый записывает: «Лягушка без одной лапки прыгает на пять футов». Потом он отрубает лягушке вторую лапку и говорит: «Лягушка, прыгай». Лягушка прыгает на два фута, и ученый записывает: «Лягушка без двух лапок прыгает на два фута». Потом он отрубает лягушке еще две лапы и приказывает: «Лягушка, прыгай». Лягушка остается лежать на месте. Тогда ученый записывает вывод: «Если лягушке отрубить все лапы, она оглохнет». — Коул взглянул на меня. — Понимаешь?

— Я же не полная идиотка, — возмутилась я. — Ты считаешь, что мы пришли к неверному выводу. Но все получилось! Какая разница?

— Для Сэма, думаю, никакой, если у него и так все получилось, — отозвался Коул. — Просто я считаю, что Бек был не прав. Он сказал мне, что от холода мы превращаемся в волков, а от жары — в людей. Но если бы это было так, новые волки вроде меня не были бы нестабильны. Нельзя задать правила, а потом сказать, что они не работают, потому что твое тело пока еще незнакомо с ними. В науке так не бывает.

Я немного поразмыслила.

— Значит, ты считаешь, что это пример лягушачьей логики?

— Не знаю, — отозвался Коул. — Я как раз думал об этом, когда ты пришла. Пытался проверить, нельзя ли спровоцировать превращение каким-нибудь другим способом помимо холода.

— Адреналином. И глупостью.

— Верно. Именно так я и думаю, но могу и ошибаться. Я считаю, что на самом деле превращение вызывает не сам холод, а то, каким образом мозг на него реагирует. Это совершенно разные вещи. В первом

случае это настоящая температура, а во втором — та температура, какой ее воспринимает наш мозг. — Пальцы Коула потянулись к салфетке, но замерли на полпути. — Мне обычно лучше думается, когда есть бумага.

— Ну, с бумагой помочь не могу, зато…

Я вытащила из сумочки ручку и протянула ему.

Его лицо сейчас ничем не напоминало то, каким оно было, когда я впервые наткнулась на него. Он склонился над салфеткой и набросал небольшую схему.

— Смотри… от холода температура тела понижается, и в гипоталамус поступает сигнал вернуть температуру на прежний уровень. Поэтому человек дрожит от холода. Гипоталамус умеет делать еще всякие забавные штуки — к примеру, определяет, жаворонок человек или сова, дает телу приказ вырабатывать адреналин, определяет уровень жира в организме и…

— Ничего он не умеет, — перебила его я. — Ты все выдумываешь.

— Не выдумываю, — с серьезным выражением ответил Коул. — В нашем доме на подобные темы беседовали за обедом.

Он добавил к схеме на салфетке еще один квадратик и вписал в него «Превращение в волка»; под нажимом стержня тонкая бумага слегка порвалась.

Я развернула салфетку, чтобы его каракули — угловатые кривобокие буквы, громоздящиеся друг на друга, — оказались ко мне правильной стороной.

— Ну и как в твою схему вписывается менингит?

Коул покачал головой.

— Не знаю. Зато она, возможно, объясняет, почему я сейчас человек.

Не переворачивая салфетки, он большими буквами нацарапал поперек квадратика-гипоталамуса: «АМФ».

Я уставилась на него.

Он не отвел взгляд. В дневном свете глаза у него казались очень-очень зелеными.

— Слышала когда-нибудь утверждение, что наркотики разрушают мозг? Так вот, думаю, так оно и есть.

Я продолжала буравить его взглядом; он явно ждал, что я как-нибудь прокомментирую его бурное прошлое.

Вместо этого я попросила:

— Расскажи про своего отца.

КОУЛ

Не знаю, зачем я стал рассказывать ей об отце. Она определенно была не самой сочувствующей слушательницей. Впрочем, может быть, именно поэтому и стал.

Хотя начало этой истории я опустил, а начиналась она так: давным-давно, еще до того, как в Мерси-Фоллз в багажнике «тахо» привезли нового волка, до клуба «Джозефина», до «Наркотики», жил-был мальчик по имени Коул Сен-Клер, и мог он все, что угодно. И это бремя оказалось настолько невыносимым, что он уничтожил сам себя, пока это не успел сделать кто-то другой.

Вместо этого я сказал:

— Давным-давно я был сыном одержимого ученого. Человека-легенды. Сначала он был чудо-ребенком, потом юным гением, а потом стал полубогом от науки. Он был генетиком. Делал человеческих младенцев красивее.

Изабел не обронила: «Неплохо». Она лишь молча хмурилась.

— И все шло хорошо, — продолжил я.

Так оно и было. Я вспомнил фотографии, на которых сидел у него на плечах, в то время как вокруг его лодыжек бушевал океанский прибой. Вспомнил, как мы играли в слова, когда ехали куда-нибудь в машине. Вспомнил шахматные партии и горы пешек, высившиеся рядом с доской.