Прежде чем сдохнуть
Шрифт:
Только когда допрос закончился (а допрашивали высших милицейских чинов следователи Генпрокуратуры), супруги Васильевы узнали, что накануне вечером была насмерть отравлена вся футбольная команда «Динамо», проживавшая и тренировавшаяся в «Новогорске». Собственно, это даже был не пансионат и не дом отдыха, а тренировочная база милицейской футбольной команды, на которую по большому блату «пожить рядом со знаменитыми футболистами» приезжали заслужившие эту честь ментовские чины и приближенные к ним знаменитости.
Артистам эта привилегия даровалась в ответ на бесплатные
Но в итоге почему-то виноватой оказалась простая официантка из местного ресторана, мотивы которой так и остались загадкой. Не то футболисты не додавали ей чаевых, не то один из них совершил в ее отношении некие нежелательные действия сексуального характера.
— Только между нами, – шептала мне в ухо Алина, почти касаясь мочки своими теплыми и влажными губами. – Многие тогда решили, что это была какая-то спецоперация. Потому что ну нереально отравить одну из самых сильных футбольных команд страны без специальной санкции особых органов. Никто бы на такую наглость не решился.
— Но зачем это было нужно? И кому? – вскрикивала я и тут же, осекшись, переходила на шепот. – Зачем ФСБ травить одиннадцать глуповатых, пусть и высокооплачиваемых бегунов за мячиками?
По версии Алинки (и, если ей верить, Федька тоже поддерживал эту версию), футбольная команда «Динамо» стала разменной картой в высокой политической борьбе. Мол, футболистов потравили, чтобы показать, что власти совершенно не в состоянии держать ситуацию в стране под контролем, а полиция даже своих людей в своем собственном ведомственном пансионате не может защитить. Куда уж им до судеб родины? Собственно, вскоре после этого случая глава полиции и был «похоронен», в политическом плане, разумеется. И невинно убиенные футболисты стали одним из кирпичиков в надгробье его карьеры.
— На такую жестокость способны только там, в Конторе, – уверенно шептала хмельная Алинка. – Только они могут ни за что ни про что угробить одиннадцать красивых парней ради своих целей.
Версия казалась мне настолько чудовищной, что я не сомневалась в ее бредовости. С другой стороны, наша политика – совершенно безумное дело, и там вообще странно соизмерять что-либо со здравым смыслом. Когда мне что-то рассказывали про политиков, я могла допустить истинность абсолютно любого утверждения. Примерно, как если бы мне рассказывали что-то про инопланетян. В этом случае я могу поверить чему угодно просто потому, что знаю про них только одно: они абсолютно не похожи на нас. С политиками так же.
Мы еще немного конспирологически пообщались с Федькиной женой. Потом вызвали его адъютантов, которые помогли нам транспортировать сонное и пьяное тело начальника в опочивальню, и все завалились спать.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Утром я проснулась от запаха настоящего свежесваренного кофе, которого мой нос не чуял уже давно. С наслаждением по–тянулась на белоснежных простынях и поняла, что это именно то, чего мне не хватало в лесной изоляции – натурального кофе и белого крахмального постельного белья.
Блаженствовала я недолго. Уже через полчаса меня, еще не вполне адекватную после вчерашнего, почти насильно погрузили в ментовскую машину и повезли сдавать сыну.
Сын встретил меня выражением искренней радости и даже какого-то раскаяния на лице. Он даже обнял меня здоровой рукой, не стесняясь посторонних дядек в погонах. Мне показалось, он даже был готов расплакаться. Служивые дядьки убедились, что все в порядке, и оставили нас.
Мы с Петькой сидели на кухне, и он все время суетливо вскакивал:
— Молока? Хлеба? Сыра? Сахар, может, темный? Что-нибудь еще? Пожарить хлеб в тостере? Подогреть?
Он уже довольно ловко научился управляться со всеми бытовыми задачами при помощи одной руки. Загипсованная левая, согнутая в локте и привязанная на уровне сердца, придавала его облику что-то Байроновское.
— Не дергайся, Петь, все хорошо, – попыталась я успокоить его.
— Все нормально. Ты ни в чем не виноват. Ты, пожалуй, во всей этой истории самое пострадавшее лицо.
— Я так испугался за тебя, – ответил Петька, глядя в окно. – Ты не представляешь, как жутко мне стало, когда я понял, что тебя нигде нет. Ни дома, ни в пансионе, и телефон твой не отвечал.
— Прости меня, я поступила как эгоистка, – я попыталась взять сына за здоровую руку. Он не отдернул ее, но так напрягся, что мне казалось, сейчас все его существо было сосредоточено в этой руке. Что он даже дышал через пальцы, и сердце его колотилось где-то под моей ладонью. – Бедный мой ребенок, – вздохнула я. – Повезло же тебе с родителями, нечего сказать.
Папы нет, а мама – псих.
— Мам, это я был эгоистом. Я все понял. Прости, что уговорил тебя переехать в этот дурацкий пансион. Это было ошибкой. Я все исправлю. Твоя квартира снова свободна, и она ждет тебя.
Возвращайся домой.
— Нет, сын, я хочу вернуться назад к моим старушкам.
— Мам, это ни к чему. Тебе там будет больно и плохо, я уже понял. И эти жертвы совершенно не нужные.
— Всетаки прошу тебя отвезти меня назад в пансион. Если этого не сделаешь ты, я уеду туда сама.
— Но мама!
— Да, мне там больно. Но только через боль мы узнаем себя и расширяем границы своих возможностей. Только через боль мы узнаем, на что на самом деле способны, если ее перетерпим. Это очень важно для меня. Только когда что-то болит, ты понимаешь, что живой. Когда ничего не болит – ты умер. Только когда на следующий день после тренировки ноют мышцы, понимаешь, что время потрачено не зря, и ты стал чуточку мощнее. Если ничего не болит после спортзала – ты зря потратил время. Мне надо в пансион. Пусть мне там будет несладко, но это правильная, нужная и необходимая мне боль. Через нее я становлюсь собой.