Прежде, чем умереть
Шрифт:
— Сейчас допиздишся. Двигай сюда.
За автобаррикадами меня ожидали семеро головорезов, ещё двоих я заприметил чуть поодаль, на огневых позициях, и ещё троих — частично фрагментированных — в братской могилке под соседним грузовиком.
— Девять? Сука, а ерепенились, будто тут дивизия.
— Не борзей, — придвинулся ко мне из кольца окружения долговязый хлыщ с заплетёнными в косу волосами, и бесцеремонно экспроприировал Гербер. — Это чё такое? Хе, а на целый лавэ не хватило?
— Если б у меня был целый, мы с вами оказались бы в неравных условиях,
— Ты забавный, — швырнул он сломанный Марк II через плечо, и вынул из нейлоновых ножен внушительной длины клинок с потёртым чёрным покрытием. — А такой видал когда-нибудь? — поднёс лесной найфоман игольчато острый кончик к моему носу.
— Экстрема Ратио, — пригляделся я. — АДРА Оперативо?
— Чё? — немного сконфузился найфоман. — Да я не ебу как там... адра-хуядра, блядь.
— Это он, точно, — подтвердил я, убедившись. — Хороший кинжал. Но всё же не лишён одного серьёзного изъяна.
— Какого? — сплюнул долговязый сквозь щербатые зубы.
— Вот смотри, на рукояти. Да-да, здесь, — указал я на грязные мозолистые пальцы, — видишь, какой-то долбоёб. А окажись тут нормальный пользователь, цены бы такому кинжалу не было.
Мой малограмотный друг резко изменился в лице, растеряв былое радушие, и прижал кончик клинка к моему нижнему веку:
— Думаешь, раз ты в заложниках, а наш старший у вас, так тебе всё до пизды?
— Языком хоть х** оближи, а рукам воли не давай, — напомнил я основной принцип дипломатии.
— А то что? — чуть сильнее надавил долговязый на веко, и по щеке заструилось тепло, а где-то в глубине недовольно заворчал потревоженный раж.
— А то наша только-только завязавшаяся и такая зыбкая дружба не выдержит испытания. Или ты своему командиру зла желаешь?
— Коса, остынь, — подключился к нашей интеллигентной беседе дед, похожий на доброго и незаслуженно побитого жизнью лесовика. — Тихой же тебе ясно сказал.
— Защищаешь? — зыркнул на не него изъян. — Только что по Коляну нюни распускал, а теперь этого защищаешь, да?! Короткая же у тебя память.
— Ты за память мою не переживай, лучше о себе подумай. За тобою и без того уже косяков немеряно.
— А ты, оказывается, озорник, — улыбнулся я добродушно, но, по-видимому, Косе так не показалось, и он решил загнать кончик клинка чуть поглубже, в глазное яблоко.
Я готов многим пожертвовать ради мира во всём мире, но только не собственным здоровьем... а также деньгами, вещами, привычками, временем и усилиями, превышающими шевеление мизинцем.
Резко отклонившись назад, я спас глаз, но бровь уберечь не смог. Боль обострила чувства, а всё дальнейшее произошло на чистом автомате. Секунда, может две, и единственный изъян кинжала был устранён, переместившись с рукояти на клинок. Теперь мои пальцы сжимали приятно липнущий к коже форпрен, а восемнадцатисантиметровая полоса стали на две трети погрузилась в мякотку подъязычной области самонадеянного озорника, проткнула язык, и остановилась в глубине верхнего нёба.
— Тщ-щ-щ, — приложил я
— А ну отпусти его, — тряхнул СКСом дед-лесовик.
— Не могу.
— Это почему ещё?
— Он неадекватный. Как только сниму с пера, он же сразу чего-нибудь отчебучит, и все наши дипломатические достижения пойдут прахом.
— Отпусти, сказал, — не подействовали на деда мои аргументы. — Живо, а не то башку прострелю.
— И что тогда будет? Ну, подумай. Ты стрельнешь, они стрельнут, все начнут стрелять, погибнет много хороших людей, и всё из-за одного долбаёба, не умеющего держать руки при себе. Ты, в самом деле, этого хочешь?
Коса попытался сказать что-то в свою защиту, но пришпиленный к нёбу язык плохо слушался. Из наполненного кровью рта полилось, согревая мои замёрзшие пальцы.
— Нельзя так, — помотал башкой дед. — Он же кровью истечёт.
И в самом деле, Косе заметно поплохело, глаза начали закатываться, а кожа лица обрела нездоровую бледность.
— Ничего, переживёт, — соврал я. — Если выну, будет только хуже.
Двое крайних в разомкнутом круге начали медленно передвигаться мне за спину.
— Сынок, — зашёл дед с козырей, — я тебя по-хорошему прошу, отпусти его. Иначе, богом клянусь, выстрелю.
— Ладно, — пожал я плечами и вынул клинок из Косы.
Тот захрипел, бухнулся на колени и попытался зажать рану, но кровь хлестала промеж пальцев, стремительно покидая прохудившийся организм.
— Должно быть, промазал немного, — сделалось мне как-то неловко. — Баланс непривычный, — взвесил я кинжал, будто оправдываясь, чего сам от себя не ожидал.
Коса тем временем завалился набок и принялся пускать пузыри в ширящейся красной луже.
— Он умирает, — блеснул неслыханной прозорливостью один из моих угнетателей. — Эта мразь его убила!
Запах крови защекотал ноздри. Колючий озноб прокатился по телу.
— Не суети, — отступил дед-лесовик, продолжая держать меня на прицеле, как и остальные пятеро. — Сынок, положи волыны на землю. Положи их. Медленно.
Ме-е-едле-е-енно-о-о.
Щелчок УСМа за спиной дал сигнал на старт. Резко вниз. Три горячих трассы над головой. Хруст пробитого клинком колена. Зарождающийся крик. Хлопок ПМа, ещё, ещё, ещё. Мой палец жмёт на спуск снова и снова, после томительного ожидания, когда эта чёртова пружина вернёт затвор на место. Слишком медленно. Приятная тяжесть кинжала в правой руке намекает: «можно и побыстрее». Холодная сталь — продолжение меня — погружается в мясо. Раз-раз-раз. Быстро. Так быстро, что сердце не успевает выплюнуть кровь. Пах, локоть, шея, колено, печень, висок... Горячий воздух дрожит, разрываемый пулями. Во все стороны. Несколько криков сливаются в один утробный вой. Крохотный пятачок посреди дороги охвачен бурей хаоса, ужаса, безумия, и я в её глазу.