При невыясненных обстоятельствах (сборник)
Шрифт:
Дежурная передвинула фотографии. Поменяла их местами у лампы.
— Вроде бы напоминает этого-то. Только… — Подняла глаза. — Только этот — явный ведь уголовник? А?
— Вера Мелентьевна, вы меня не спрашивайте. Скажите: похожи эти фотографии на жильца из двести девятого номера? Который съехал примерно неделю назад? Нижарадзе Гурама Джансуговича?
Дежурная снова принялась рассматривать фотографии.
— Отдаленно вроде можно сказать.
— А не отдаленно?
— Вроде бы тот, из двести девятого, такой был… солидный.
Любопытно, если Нижарадзе из двести девятого был
В крошечной комнате отдыха, усевшись на стул, горничная долго рассматривала фотографии. Вернула, скептически сморщилась:
— Знаете, все-таки не он. Тот был весь какой-то округлый такой, надутый… А этот — щуплый. Нет, не он.
Дежурная могла ошибиться — фотографии все-таки некачественные. Но вряд ли вместе с дежурной ошиблась еще и горничная. Похоже, здесь жил не Кудюм. А тот, кто использовал его документы. Если так, все меняется.
— Когда вы убирали, он каждый раз был в номере?
— Я его всего два раза видела. А так — убирала без него.
— Ну а когда убирали при нем, что он делал?
— Ничего не делал. Сидел, и все. Вроде он то ли считал что-то, то ли писал.
— Считал или писал? Почему вы так подумали?
— Он за столом сидел, пока я ходила. Я в его сторону вообще-то не смотрела. Но так — вроде у него плечи шевелились. Все время. Будто он писал. Или переставлял что-то на столе.
— Переставлял? Вы не ошибаетесь? Именно переставлял?
— Ну да. Это я так сейчас думаю. Тогда-то мне все равно было, но сейчас… — Горничная помедлила. — Самой даже любопытно. Вообще-то кто он такой, этот двести девятый? Уголовник, что ли?
— Если это тот, кого мы ищем, — уголовник. Теперь, Лена, вы говорите, вы ведро из этого номера выносили? Мусорное? Постарайтесь вспомнить: что было в этом ведре?
— Что там может быть? Газеты смятые. Окурки, бумага грязная. Мусор. Вообще ничего такого не было. Если уж так… Обертки, помню, от вафель были. Да, обертки.
— Обертки от вафель?
— Да. Он их много, помню, накидал.
— Ну а какие они, эти обертки? От вафель?
— Вы что, оберток от вафель не видели? Бумажки такие, белые. Хрустящие. Мы их знаете сколько выгребаем.
— Понятно. Леночка, вы о чем-нибудь с ним говорили?
— Чего мне с ним говорить? Спросила только: «Я у вас уберу?» Он: «Да, пожалуйста». И все.
— Вы не обратили внимания — он говорил с акцентом?
— Ой, не помню. Вообще-то… Нет, не помню. Может, с акцентом.
То, что и администратор, и швейцар не смогли опознать Нижарадзе по фотографии, особой ценности не представляло — в любом случае они вряд ли детально запомнили его лицо. И все же, отпустив Хорина и Линяева и разворачивая машину к Тимирязевской улице, к дому Ираклия Кутателадзе, Иванов был почти уверен: в двести девятом номере останавливался не Кудюм.
Дом на Тимирязевке
Кутателадзе жили в старом добротном доме, принадлежавшем Тимирязевской академии, на третьем этаже. Лифта здесь не было. Дверь Иванову открыл сам Ираклий, в шлепанцах и в спортивном костюме. Сейчас, в свои сорок два, Ираклий был подтянут
— О, какие люди… Боря, ты ли это?
— Извини, я без звонка.
— Ты о чем! Перестань. Входи, не стой.
Они поцеловались. Ираклий подтолкнул друга на кухню, успев шепнуть:
— Тебе повезло, Манана приготовила кое-что… В комнату не зову, сам понимаешь — Дато, уроки…
— Ираклий, я ничего не хочу.
— Ладно, ладно, разберемся.
Проходя на кухню, Иванов успел увидеть восьмилетнего Дато, махнувшего ему из-за своего стола. Невысокая большеголовая Манана, уже стоявшая у плиты, молча обняла Иванова за плечи. Улыбнулась все понимающей улыбкой, повернулась к кастрюлям. Да, что бы ни случилось, здесь, в доме Кутателадзе, он всегда будет своим. Главное, он может ничего не объяснять, его здесь всегда поймут — ничего не спрашивая.
Ужин, который подала Манана, был таким, каким могут его сделать для друга только тбилисцы, — с холодными и горячими закусками, с зеленью и свежими овощами, с домашним печеньем.
Потом, когда ушла Манана, они с Ираклием пили чай. Все вопросы, которые они могли задать друг другу, были уже заданы. Поэтому, коротко обменявшись последними новостями, они сейчас перебрасывались односложными замечаниями, смакуя и понимая каждое. Конечно, сейчас они были дальше друг от друга, чем, скажем, в школе. Зато сейчас в дружбе каждого присутствовало то, что можно было бы назвать частью их детства и юности. Это значило многое, в том числе и то, что сейчас их дружба не требовала долгих разговоров. Сладостным могло стать даже короткое слово, даже просто молчание. Сладостным — потому что в этом коротком слове и в этом молчании жило ощущение всего, что тебе близко. Ощущение дружбы, ощущение юности, ощущение Тбилиси, а значит, ощущение дома.
И все-таки, возвращаясь от Кутателадзе к себе домой, вглядываясь в мигающие ночные московские светофоры, Иванов понял: мысли его сейчас заняты только Кавказцем. Он должен, просто обязан найти убийцу Садовникова. И он это сделает. Хотя, если рассуждать реально, никаких надежд на это у него пока нет. Есть лишь небольшие достижения. Например, разговор с дежурной по этажу и горничной в гостинице «Алтай». Если вспомнить все, что связано с этим разговором, похоже, в двести девятом номере под фамилией Нижарадзе скрывался кто-то другой. Но что это ему может сейчас дать, он пока не знает.
Сопоставление
Прохоров, которому на следующее утро он изложил все эти соображения, долго вытирал пот со лба и шеи.
— Преждевременных выводов мы с вами, конечно, делать не будем. Но может быть, это действительно не Кудюм?
— Тогда кто же?
— Ну, допустим, Кавказец?
— На «Алтай» напали вы, — дипломатично сказал Иванов. — Я только поговорил с персоналом.
— Ладно вам, Борис Эрнестович. Славу мы еще разделим.
— Я не о славе.
— А о чем?