При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

«Когда по безналичному расчету…»

Когда по безналичному расчету Расчетливую делаешь работу,— Уловленную душу измочаль, Пиши: звезда горит, душа трепещет, И бездна, бездна, бездна в берег плещет, И со свечою мается печаль. Твори безбедно и небесполезно, Звезда, свеча, душа, печаль и бездна — Отборная оснастка для стихов, Которые не слишком даже плохи, И как-никак, а документ эпохи, И ловят души на манер силков. Но выгляну в окно, там ночь немая, Там город спит, себя не понимая — Юдоль непонимания и лжи, Там бездны мрак бензином в берег плещет, Душа дрожит и на ветру трепещет, И как все это выразить, скажи? 1984

27 профессоров

Незнакомый вежливый профессор Пригласил меня прислать деся- Ток-другой моих произведений Для чудесной книги, книги века, Где стихи — одних профессоров. Говорил он: «Я как составитель Представляю химию белка. Есть у нас

астроном, офтальмолог, Физик почв, географ зарубежных, Два юриста, три искусствоведа, В сумме — 27 профессоров». Я молчал, подавленно-польщенный, Крепче к уху трубку прижимал. А под вечер все же раскололся, Полувразумительно промямлил, Доложился, искренне признался, Показал, что я — недопрофессор, Что меня профессорским дипломом До сих пор не удостоил ВАК. Так вот я, увы, и не схлестнулся С профессионалами пера, Не усилил, но и не ослабил Книгу века, славную команду — 27, и всяк пасует в рифму, 27, и каждый лупит ямбом, 27, и все профессора! 1977

К вопросу о коммуникативной функции слова

Коммуникативная функция слова, Она, если в ней разобраться толково, Кому — позитивная функция слова, Кому — негативная функция слова. Представим, к доярке взывает корова, Мычит некультурно и неэлитарно; Здесь функция МУ, т. е. функция слова, Нелитературна, но утилитарна; Здесь МУ позитивно, коммуникативно: Ведь, как бы ей ни было это противно, Доярка пойдет на вербальный призыв, Источнику МУ кулаком пригрозив. Но если доярка в своем терему Мычит, поджидая шофера Кузьму, То ясно для самых отсталых ослов, Что самодостаточна песня без слов; Здесь значимо «ми» и не значимо МУ И, стало быть, слово вообще ни к чему; Тем более в песне оно примитивно И, стало быть, антикоммуникативно. Но я-то, но мы-то, я думаю, с вами За то, чтобы песня была со словами! За слово, зовущее жить коллективно, А бьющее мощно и кумулятивно! Поэтому нам и толкует наука, Что главное — незамусоленность звука, Поэтому мы и за МУ, и за «ми», За заумь, но все ж и за ум, черт возьми! [9] Не в этой ли пене рождается снова То самое, самое дивное слово, Которое, сколько его ни зовите, В ответ лишь хохочет, как Моника Витти! 1986

9

А ежели кто ни за МУ, ни за «ми»,

То пусть почитает хотя б Низами.

Из японской поэзии

Немолодым усталым поэтессам, Что так страдают каждою строфою, Молоденьких мужей послал господь. 1976

«Вот поэты той войны…»

Вот поэты той войны, Сорок первого сыны: Пишут внятно и толково. Вслед за этими и мы, Опаленные умы: Дети пятьдесят шестого. А за нами — никого? Поколенья — никакого? Так, наверно, не бывает, Ихней роты прибывает, Кто-то нас перебивает — Поприветствуем его. 1979

Фиеста

Забуду ль пеструю лавину, Катившуюся в котловину На наше сдержанное «ах»? По склону барды мчались бодро, Мелькали бороды и бедра, Скакали спальники и ведра, Гитары прыгали в чехлах. Какие ждут нас дни и ночи! Нет, здесь не Сопот и не Сочи, И мы иные — мы охочи До песен собственных кровей! Певцы, певуньи, вы все те ли? Откуда вы поналетели? Пред циклопичностью затеи Разину рот, как муравей. Держись, мураш, крепи рассудок, Забудь про сон на трое суток, За ситуацией следи: Бивак разбит, котлы дымятся, Уже тылы к огню теснятся, Битлы истомою томятся, Чехлы долой! — теперь иди. И, глядя в очи юным феям, Я шел с пузатым корифеем, Я брел среди ночных шатров, Ночных костров, ночного бденья,— Я брел, и делал наблюденья, И всё балдел до обалденья, И бормотал обрывки строф. И чудно было мне, и сладко, Мы шли, и каждая палатка Свой стиль, свою являла страсть; На ВАЗе служат нашей музе Иначе, чем в казанском вузе, Но, состоя в одном союзе, Поют и те и эти всласть. Так что ж поют? Поют, что надо. Чужого нет: Булат, Гренада, И молодые имена, И мы с тобой имеем место,— Какая дерзкая фиеста! Какая странная страна! Немыслимо, необъяснимо! О вы, кому не до Муслима В незамусоленной глуши,— Я вас люблю! — и этот праздник Писать желание раздразнит Для вас, что значит — для души. А дым отечества так нежен, Когда он с вашей песней смешан,— Да, я люблю вас, в этом дело, Я ваш, и мне не надоело Тянуться к вашему огню, И если петь, то с вами вместе, А песня — это дело чести, А чести я не уроню. Спасибо вам и за него. Не фимиам и не завеса, Он просто — дым, он запах леса, Он ест глаза, да что с того? 1975

Старая поэтесса

Суверенной и гордой державе Хорошо запускать дирижабли На небесный шатер голубой. Дирижабли слегка старомодны, И

не слишком они скороходцы, Но зато величавы собой. Величаво умеет старуха Собеседника слушать вполуха, Но в последний пред запуском миг Что-то шепчет стиху суеверно, И уходит корабль суверенно На просторы неизданных книг. В горнем царстве поэзии русской Аппарату работать с нагрузкой, И нагрузка порой такова, Что взрывается вся суверенность И врывается в стих современность, Недержавно ломая слова. А сегодня на небе просторно, У кораблика дивная форма, Туч не слышно и милостив бог. Всяк по-своему небо нарядит, В нем и мой легкокрылый снарядик — Мой бумажный ручной голубок. 1979

«Бумажный лист — крахмальная простынка…»

Бумажный лист — крахмальная простынка, Ни пятнышка, ни стона, ни судьбы. Когда б вы знали, как это постыдно: На белый плат — да мусор из избы. Больных стихов ревнительный читатель Нам говорит: «Пожалуй, что-то есть. Рука видна, и страсть видна, но, кстати, Зачем опять задета наша честь?» Ах, наша честь, она всегда задета — Не сметь пятнать червонное кольцо! И в честь того, что мы всегда за это, Сожжем стихи и сохраним лицо. Сожжем! Кому все это интересно? Стихи всего лишь навсего слова, А наша честь, она всегда права — Права, горда, болезненна, телесна. 1980

Вариант Левитанского

В своей книге пародий «Сюжет с вариантами» Юрий Левитанский блистательно разработал известный с детства мотив: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять». К несчастью, осталось неизвестным, как написал бы историю про зайчика не пародист, а поэт Юрий Левитанский. Сознавая, сколь рискованно мое предприятие, я попытался восполнить этот пробел.

Итак…

Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место, Ибо место на лбу для прицела удобное место. Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворику ходит? Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит? Это ус, это два, это три, это пять с половиной. Это — цель, но со средствами связана цель пуповиной. Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья. Это будет потом. А пока он само утешенье. А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник, Он до зайцев охотник, до зайчатины страшный охотник, И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит, И задумчиво водит пером, и усами поводит. Этот крив, но неправ. Этот прав, но некрив. Это вечная тема. Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф. Это мертвое тело. И кривой, совершив свое мокрое дело, поводит усами, А косой, чуть прикрыв свое тело трусами, поводит ушами. Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован. Он капусту жует, а Охотник опять оштрафован. Это так нелогично. Это в сущности антилогично. Но войдет в антологию, ибо в сущности антологично. 1981

Коля

В простодушном царстве Коли Старшинова Проживают цапля, Щука и корова. За боркун, что Коля Подарил под пасху, Нацеди, буренка, Молочка подпаску! Колю звать к обеду, Цапля, носом стукай! А вести беседу Станет он со щукой. Щука все-то знает, Там и сям служила, У нее на зависть Становая жила. И у Коли тоже Ни усов, ни жира, Потроха, да кожа, Да струною — жила. Не ему ли гости К совершеннолетью Перебили кости Пулеметной плетью? Не его ли, Колю, Все равно что плетью Садануло болью К тридцатитрехлетью? Он живет неслабо, Завязал до смерти, Не страшны ни баба, Ни враги, ни черти. Над рекой избенка — Деревца живые. На дворе буренка — Боркунок на вые. Во саду ли щука Надрывает глотку. На ходулях цапля Лихо бьет чечетку — Под щукины частушки пляшет. 1981

Когда его бранят

Когда его бранят (а все кому не лень Его бранят), когда его бранят, Я надеваю на уши броню — Не слушаю. И не браню. А тем, которые брюзжат или бранят И брызжутся слюной у пьедестала, Я говорю: — Коллеги, сплюньте яд! Или сглотните — Ничего с вами дурного не будет. А брызгаться вам вовсе не пристало. Да, чувством меры он не наделен; Да, хвастуном зовется поделом; Да, он стихи читает, будто чтец, А это глупо; да, он раб приема. Но ведь не раб приемных, не подлец, Не льстец! Он был плечом подъема Поэзии, он был подъемный кран Поэзии — и был повернут к нам. И мы учились — рабски! — у него, Мы все на нем вскормились, лицемеры! Беспамятство страшней, чем хвастовство. А чувство меры… Ах, было бы просто чувство, Но с ним-то у нас негусто, И слюна это просто месть Тому, У кого оно просто есть. Когда его бранят (а все кому не лень Его бранят), когда его бранят, Я вспоминаю давние слова О просто чувстве. И квартиру два. Люблю его и тридцать лет спустя, Люблю его — без всяческих «хотя» И давних адресов не забывая. Он — век мой, постаревшее дитя, Дом семь, квартира два, Душа живая. 1986