При вечернем и утреннем свете

Сухарев (Сахаров) Дмитрий Антонович

Летела гагара

Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела, Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара, Гагара из перьев, из теплого пуха, из бренного тела, Но также из песни — и песню полета крылами слагала. Летела гагара над чистым пространством, над мирным простором, Над Марьиной Коргой, семью островами, косою, лесами, И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором, Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи. А пятнышко туши на чистом пространстве поморского шелка Вдали размывалось, а песня полета едва различалась, И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей без толка, И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже не стучалась. 1984

Чупа

Стучи, машина! Курс норд-вест! Чупа вовек не надоест, Чупа — столица наших мест, В ларьке сметана. Куда ж нам плыть, как не в Чупу? Плывем с Чупою в черепу, И тает иней на чубу У

капитана. Привет Чупе! Чупа — приют, Чупа уютней всех кают, Бичи печально соки пьют, А ну, плесни-ка! В Чупе светло и без движка, Куснешь с дорожки пирожка, А в нем морошки с полмешка, А в нем — брусника. Чупа — черта, сиди и пой. А что там дальше за чертой? Как нас погладят за Чупой Шершавой лапой? В Чупе в кино идет «Чапай», А всё ж на станцию ступай, Билет чупейный почупай И к югу чапай. 1984

12. Я норовил прожить без лжи

Минское шоссе

Ради будничного дела, дела скучного, Ради срочного прощания с Москвой Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого, Положили у дороги кольцевой. Раздобыли по знакомству то ли случаю Кубатурку без ковров и покрывал, Дали вытянуться телу, дали Слуцкому Растянуться, дали путнику привал. А у гроба что ни скажется, то к лучшему, Не ехидны панихидные слова. И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик, Не болит его седая голова. С чем покончено, то галочкой отмечено, Что продлится, то продолжится само, В канцелярию любезного отечества Все написанное загодя сдано. И стоим, как ополченье, недоучены, Кто не втиснулся, притиснулся к дверям. А по небу ходят тучи, а под тучами Черный снег лежит по крышам и дворам. Холодынь распробирает, дело зимнее, Дело злое, похоронная страда. А за тучами, наверно, небо синее, Только кто ж его увидит и когда. 1986

Должность

Любя, шутя и немного дразня, Вернее, полюбливая и поддразнивая, Хорошие, добрые в общем друзья Называли его Некрофилом. Мол, стоит кому-нибудь помереть, Хоть самой-пресамой усохшей старушке, Слагавшей в первую треть нэпа Триолеты, сонеты или частушки, Он — тут как тут: Постоит в карауле, Попросят, скажет прощальное слово, И слово его об усопшей бабуле Прозвучит толково, сурово и нежно. Этой своей симпатичной необщностью Он был настоящим кладом Для всей, так сказать, общественности, Командующей парадом В Московской писательской организации (Где больше принято огрызаться). Но вот Некрофил и сам усоп, Никто не лезет плечом под гроб, И хоть заняты все другие места, Его непонятная должность пуста. Я прочитал, И весьма внимательно, Книжки и рукописи Некрофила И должен сказать, что средь них не найдено Такой, которая б не кровила. В этом писательском фонде Все единицы хранения Кровят, как кровили на фронте Все фронтовые ранения. Поэтому я имею Свою небольшую идею Касательно некрофильства. Она такова: Слова Выстраивают поэта, Как он расставляет их, И нет у него портрета Иного, чем свой же стих. Когда они не на месте В моем или чьем стихе, Они — орудие мести, И мы погрязаем в грехе. И мы с вами ищем славы, А он был поэтом чести, И даже в потоке лавы Стояли слова на месте — Единственном! И на месте, Единственном, как строка, Стоял он, хранитель чести, в облике Обрюзгшего старика. 1986

Шестидесятники

Тоже словечко придумали — шестидесятник! Можно, конечно, но если уж думать о слове, Мне предпочтительней что-нибудь вроде «десантник» — Так, чтобы действие все же лежало в основе. Мы не оставили взятого с ходу плацдарма, В крошеве лет от десанта осталось немного, Семидесятники жить предлагали бездарно, Мы — продержались, а нынче приходит подмога. Шестидесятые — это, как я понимаю, Пятидесятые: это спектакли и строки, Это — надежды под стать сорок пятому маю, Это — закрыты срока на бессрочные сроки. К шестидесятым, согласно проверенным данным, Подлым тридцатым пришлось закруглиться впервые. В мире числительных многое кажется странным, Все — роковые, и эти и те роковые. Сороковые прощаются в майском Потсдаме, Пятидесятые с песней стоят на пороге, Шестидесятые, что полегли на плацдарме, Нас обнимают и просят дожить до подмоги. Мы не оставили самую трудную землю, продержались, не дали себе зазеваться. Шестидесятники. Я это имя приемлю, Восьмидесятником тоже готов называться. 1986

Театральные истории

1. Лаура

За народным артистом плыла всенародная слава, Как большая баржа за буксиром «Народный артист», Или, лучше сказать, как дебелая дюжая пава, Был кадык ее розов, а хвост ее был золотист. Броненосцы клубились, братишки рубились понуро, Вот уж были спектакли: Вишневский! Вышинский! Вирта! А

харчами народного ведала немка Лаура, И бульоны Лауры отнюдь не текли мимо рта. Вот уж преданность делу была, невзирая на лица! Все Лаурины яства попробуй стихом подытожь — Аж коврижки с корицей пекла, чтобы мне провалиться, Неземной поварицей была, экономочкой — тож. Пожелай властелин, и Лаура без всяческой лести, Отстранив до поры поварское свое ремесло, Экосез Людвиг вана сыграла б ему на челесте,— Да народному челюсти, думаю, тут же б свело. Дело кончилось крахом. Однажды в горах Кызылхана Был под струны дутара народный доставлен в аул, Там он глазом барана был кормлен с руки из казана, Но, привыкший к жульенам, немедля в казан блеванул. Он блевал над казаном все четыре гастрольных недели, Он вонючею жижей двадцать восемь отар отравил, Били струи фонтаном, тарталетки рвались, не скудели, И подбитым фазаном аул убегал от лавин. Это было давно. Это вряд ли войдет в поговорку, Ибо эти детали не так всенародны, как те, Где, надев бескозырку и к сердцу прижав трехлинейку, Обаяшка-братишка бессмертно встает в караул.

2. Стальной гигант

И нам случалось игрывать на сцене, И нам метали женщины цветы, Но не в Собаке было то на сене, А в броневой трагедии Вирты. То был спектакль про сталинскую думу, И Лев Наумыч с трубкою в руке Все думал-думал сталинскую думу, А мы, народ, паслись невдалеке. Я был народ, который сам не знает, Чего б ему, народу, предпринять. Но сверху шелестело: «Стааалин знаааает…» — И Лева думал. Вот и весь сюжет. И Лева думал, думал, думал, думал, И Лева шел в тот вечер на рекорд, И за него болельщики болели, И Митька Вурос вел хронометраж. Не дотянув семи минут до часа, Великий молвил: «Будем бить врага!» — И Митька Вурос в яме оркестровой Торжественно нажал секундомер. А море бурное ревело и стонало, На скалы грозные бежал за валом вал, за валом вал, Как будто море жертвы ожидало, Стальной гигант ломился и стонал. 1987

Чарда

В молодые дешевые годы, Когда дней не считали и лет, Здесь была деревенская чарда, Где давали дешевый обед. И под этой тяжелой черешней, Что была молода и худа, Я — худущий, безденежный, прежний Съел порядочно все же тогда. Здесь была деревенская чарда С молодым и дешевым вином; В помещении чуточку чадно, Но зато хорошо за окном. Было чудного чуда чудесней, Не считая ни дни, ни года, Подперевшись, сидеть под черешней; И хозяйка была молода… 1985

В общем и в частности

Лампы меркнут, что за ахинея, Что ни вечер, сумерки длиннее, Ночь темнее, день коротковат, Стынут кости, то ли дело летом, На углу фонарь торчит скелетом, Зримо не хватает киловатт. Зримо не хватает их, родимых, Дармовых, невоспроизводимых, Хоть и не исчерпанных пока, Нефти, газа, торфа, уголька. Нету их. И мы не возродим их. Воспроизводима тьма. Холод прогрессивно нарастает. Остальное прогрессивно тает. В частности, ресурс ума. Не остановить прогресса. Не восстановить угля. На вопрос: а чем погреться? — Отвечаем: нечем, бля. Что за ахинея на земле — Всем нехватка милости в природе! Всем несладко, в частности, пчеле, Хоть она и состоит при меде. Зримо не хватает медоносов — Вот и не хватает пчел. Кто-то тут чего-то недомыслил, Недорассчитал, недоучел. В океане скудно сеголеток, В джунглях дефицит зеленых веток, Кислороду и тому хана. Много пыли. Мало нервных клеток. Были — сплыли. Вот тебе и на. 1985

Океан

Я — океан, рождающий цунами. Но это между нами. А людям говорю, что я рыбак, Ютящийся у кромки океана И знающий, что поздно или рано Цунами нас поглотит, бедолаг. 1985

Дорога на Джизак

Мартовский прозрачный саксаул Радужно струится вдоль дороги. Это кто ж там с провода вспорхнул Радуйся, что сойку от сороки Отличаешь все-таки легко; А шоссе струится вдоль бархана, И осталась где-то далеко Эта Pica pica bactriana. Из каких заброшенных пустынь Памяти, в которых мрак и стынь — Крови стынь, окочененье крика,— Нежная проклюнулась латынь, Имя птицы выпорхнуло — Pica? Господи, позволь закрыть глаза Без боязни в тот же миг увидеть То, что вижу, лишь глаза закрою,— Господи, позволь передохнуть. Уведи сознание с полей Памяти, водицею залей, Изведи в пустыне память ада. Мозг жалей, а память не жалей, Всей не надо, господи, не надо. Сохрани мне разум, но не весь, Дай не знать, не ведать этой муки, Дай забыться — и остаться здесь, Где слышны большой дороги звуки, Где бежит дорога на Джизак, И бежит, и радостно струится Саксаул, и вспархивает птица И пустыне дарит добрый знак. 1981