Приемные дети войны
Шрифт:
Старичок-разливальщик подбрасывал слово, как в ночном подбрасывают хворост в огонь, и вспыхивали искрами рифмы. Их натужно высекал неповоротливый умом Андрюха Коренник.
— Пень.
— Пень? Здесь у меня заковыки не будет. Лень — день — плетень.
— Молодцом, Андрюха! А вот тебе для недосыпу другое словечко.
— Ну?
— Гад!
— Какой недосып, Нилыч? Мат и ад!
— Мармелад, — добавил Коля, вылезая из-под стола.
— А, откемарил уже? — повернулся на звук голоса Андрюха Коренник. Он поднялся с табуретки и
— Все как есть! Пить — не жить, с питьем всегда перебор получается, — подтвердил старичок-разливальщик.
— А с жизнью?
— С жизнью, наоборот, всегда недобор. Глядишь в могилу и думаешь: рано старуха с косой пожаловала, еще по пересчету годков не дожил до деревянного бушлата.
— Чего же пьете вусмерть?
— Так есть причина.
— Пить хочется?
— И оно, и другое. Сегодня у нас законная причина! Поминки!
— Да-да, Нилыч не соврет! — поспешно встрял Андрюха Коренник. — Поминки по Гавриле, братухе нашего старосты. Ровный червонец годков, как перекинулся.
— Больной был?
— Какой больной? Подковы гнул!
— По старости?
— По старости не перекидываются, — обиженно процедил старичок-разливальщик. — По старости проставляются. А Гаврила именно — слово в слово! — взял и перекинулся. Расстреляли его у плетня, вот он и перекинулся на ту сторону. За что расстреляли? Спросишь — отвечу! Раскулачивали тут ваши наших, а Гаврила не хотел раскулачиваться. Вот и пальнули в него из винтаря.
— То-то ваш староста Гришу стукнул!
— Он и тебя стукнет!
— А при чем здесь мы? "Ваши — наши…" Мы сами по себе. Нам политика по боку, мы кушать хотим. У вас яблоки, у нас зубы.
— Вот когда положишь их на полку, познаешь что к чему, — ввернул Андрюха Коренник и потащил Колю за дверь.
Он хотел побыстрее сбагрить паренька: неволило, что недопил в отличие от всей компании из-за присмотра за ним, и это угнетало. А скинешь обузу с плеч долой — и гуляй сколь можется, подбрасывай свежее топливо в угасающий очаг веселья.
Полицейский выволок Колю в сени, затем на улицу и повел его, пошатываясь и поправляя ремень карабина.
Ночная прохлада подействовала на Колю освежающе. Куда-то исчезли стучащие в мозгу молоточки, хотя сухая горечь во рту по-прежнему донимала.
И в наступившей тишине отчетливо послышалось негромкое покашливание. Из-за угла амбара показалась длинная тень, за ней — и человек, пока что неразличимый в неясном лунном свете.
— Эй! Кто ты там есть? — неуверенно выкрикнул Андрюха Коренник, стаскивая карабин с плеча. — Стой на месте! А то шарахну по маковке, мозги вывалишь под кусток.
Но тень и не думала останавливаться. Приблизилась, обрела узнаваемые черты человеческого лица.
— Ах, да это Никитка! — с облегчением вздохнул полицейский. — Фу ты, господи, напугал ведь…
— Тебя напугаешь, здрасьте! — дребезжащим смешком отозвался старый приятель.
— А что? Я чуть было не шарахнул тебе по мозгам.
— Ты шарахнешь… Ты такой. У тебя ружье заме-сто головы думает.
— Но-но! Чем трепаться, лучше бы подмог.
— Давай ружье, подмогну носить.
— Дай такому ружье! Оно мне под расписку дадено! Лучше подмогни парня тащить.
— А что с ним?
— Не вишь, пьян в стельку. Того гляди, скопытится.
— Не гоже добру пропадать, — сказал Никита и, изловчась, подхватил Колю под коленки, взвалил на себя и понес, чувствуя одобрительные шлепки его ладони по спине.
"Не так-то он и пьян, — подумал партизанский связник. — Притворяется, шельма!"
Спустя несколько минут Коля уже стоял у амбарной двери, поддерживаемый Никитой. Конвоир прислонил винтовку к стене и глубоко влез в брючный карман, отыскивая ключ от замка. Вытащил, посмотрел на свет, будто что-то таинственное различил в нем при лунном освещении и задумчиво повернулся к напарнику.
— На, держи, — протянул, пошатываясь, ключ Никите.
— Чего так? Занедужил?
— Не попаду в дырку.
— А еще парень не промах! Что о тебе люди будут говорить?
— А пусть говорят! Дырок много, а ключ один. Попади ты!
— У меня глаз — алмаз! Попаду не глядя. — Замок скрипнул отскочившей душкой, дверь распахнулась. — Входи, Андрюха, будем вертеть кино.
— Складно поешь!
— А сейчас еще складнее будет.
Никита перекинул оставленный без присмотра карабин Коле, внезапно протрезвевшему и резко отскочившему в сторону, и невозмутимо, словно припасенный на опохмелку шкалик, вытащил из-за пазухи армейский "вальтер".
— Ты чего? Рехнулся? — полицейский с изумлением взирал на ствол пистолета.
— Пока еще нет.
— А какого рожна грозишь пушкой?
— Мозги твои собираюсь просыпать, как ты мне давеча.
— Но я в шутку!
— И я в шутку, пока не выстрелю. Ну-кась, Андрюха! Руки за спину! Вязать будем. Пикнешь — убьем. Уразумел?
Припасенной заранее бечевой Никита умело затягивал петли на кистях Андрюхи, затем на его щиколотках. Кончил работу, сказал себе "добре" и пихнул старого приятеля коленом под зад — в амбар на солому.
— За что ты меня? — заскулил полицейский, лежа на боку и тараща глаза на Никиту.
— За то самое…
— Пристукнуть его надо, наговорит после… — подсказал Коля.
— Обойдется, — хмуро пробурчал Никита.
Не глядя больше на беснующегося в развале соломы Андрюху, он прошел к Грише. Взял его, находящегося в беспамятстве, на руки и пошел на выход. Поравнявшись с Колей, сказал:
— Кляп смастери. И — в глотку Андрюхе, чтобы тишком сидел и не вякал.
Коля оторвал лоскут от нательной рубахи и наскоро запихал его в рот глухо мычавшему полицейскому. Но тот, жестко орудуя языком, вытолкнул его, и просительно воззвал к недавнему пленнику.