Приговоренные
Шрифт:
— Hе говори! — рассмеялась девушка и устало откинувшись на спинку шезлонга, спросила:
— Тебе не надоело?
— Hе то слово, — признался Пытливый.
Большинство из того, что вещал комментатор, им было известно из учебников. В произносимом тексте и в кадрах они искали неожиданные детали, которые смогли бы как-то пролить свет на занимавшую их проблему. Кое-что привлекло их внимание. Hо это было так немного и, по всей видимости, не то, что нужно. Они лежали на поверхности. И Мастера, находящиеся в гуще происходящего, наверняка обратили бы на них внимание. А обратив, не преминули бы проверить. Так думал Пытливый, полагая, что его
— Итак, — подытожил он, — на сию минуту мы практически имеем то, что имели. То есть, ничего!
— Как это так?! — вскинулась Камея.
Пытливый сначала не понял о чем идет речь, а вспомнив, сделал вид, что запамятовал.
— По поводу пассивного вторжения, — напомнила она. — Насчет вируса.
— Ах, да, конечно. — «припоминает» Пытливый. — Что ж, доброго пути.
— Ты что не веришь в разрушительную силу вируса?
— Почему же? Верю… Проверить надо, — целиком поглощенный своими мыслями, сказал он.
— Вместе будем проверять? — обрадованно спросила она.
— Нет. Тебе это ближе. Что я буду мешаться под ногами.
— Ты что обиделся?
— Hу что ты, Камеюшка. Нисколечко. У меня есть кое-какие свои мыслишки, которые я пока не в состоянии сформулировать. Я по ним поработаю, если не возражаешь.
Чмокнув его в макушку и пожелав удачи, Камея пошла к выходу. Ей хотелось как можно скорей заняться этой заманчивой проблемой. Из головы не выходила та немногословная, но странно гипнотизирующая строчка «Экспериментов не проводилось».
— Кстати, — остановил ее Пытливый, — почему ты не займешься той проблемой, что подсказали Мастера?.. Она мне кажется более перспективной.
— А мне — нет, — парировала Камея и не без пафоса спросила:
— Можно ли искусством сделать из камня воск? — и сама же ответила:
— Нет! Искусство — это импульс. Сильный импульс впечатлений и иллюзий. Оно мимолетно. Да, оно потрясает, но изменит ли?.. Музыка смолкнет и рассеется, слово канет в небытие, слеза высохнет, боль уймется, а человек останется самим собой. Брось камень в огонь. Что с ним будет? Раскалится. Потом треснет или раскрошится. В лучшем случае оплавится. И останется тем же камнем.
Пытливый возражать не стал. Он только развел руками. Мол, вольному воля. Резон в ее словах конечно был. Hо на его взгляд, подброшенная Камее идея имела больше возможностей нащупать причину человеческой агрессивности, преобладающей над разумностью. Она ему казалась более основательной. Hе сама по себе, а как подсобная лошадка, которая могла вывезти к тому, что они ищут. А могла бы завезти и в тупик. Правда, в этом их деле, если поискать, то таких лошадок-версий можно найти целый табун. Две, во всяком случае, он для себя заприметил. Hо распространяться о них ему не хотелось. Он до конца не верил, что они смогут привести его к успеху. Hе чувствовал куража. Hе испытывал внутреннего волнения. Обычно, когда его осеняло, в голове происходило нечто похожее на короткое замыкание. Резкая вспышка, от которй перехватывало дух, а в загрудине от приятного томления сжималось сердце. И от него по всему телу бежала дрожь. Все клетки организма начинали вибрировать. Тогда все у него получалось. Все выстраивалось в логическую цепочку. Факты сами подбирались и нанизывались на тесемочку «Да» и на суровую ниточку «Нет».
Hо это, когда осеняло. А сейчас он, всего навсего, остановил свой выбор на двух клячах с кличками «Версия-1» и «Версия-2». Теперь ему через «не хочу», насилуя мозг, придется ковылять
Тяжело вздохнув, Пытливый, медленно выводя каждую букву, стал писать: «Версии на идеи». Написал, дважды подчеркнул, потер подбородок, в слове «идеи» первую букву исправил на большую, отложил карандаш, надолго задумался, а потом снова стал писать.
«Версия первая. Возможность ошибки. Ее могли допустить, когда Мастера работали над индивидуальностью Хомо Сапиенса. Переусердствовали и нарушили генную структуру психики.
Версия вторая. Языковый барьер. Рассмотреть в двух аспектах:
а) речевое непонимание в общении между племенами и народностями;
б) непонимание друг друга, владеющих одним языком…»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1. Эта неземная тоска
Когда Пытливый вышел из палатки «забег» уже начался. Как выяснилось, та безобидная строчка — «Экспериментов не проводилось» — намагнитила на себя большинство практикантов и заразила их вирусной болезнью. Немногие, два-три слушателя, взялись исследовать языковой фактор. Было и еще несколько гипотез, которые стали предметом пристального внимания молодых ученых, кое-кто стал искать изъяны в генной структуре, обеспечивающей индивидуальность землян. Словом, оседлали того же конька, что и Пытливый.
Неказистым оказался тот конек. Слабеньким. Едва волочил ноги. Сколько раз Пытливый готов был сойти с него да подыскать себе в табуне скакуна порезвей. Потому что выбранная им клыча донельзя вымотала его.
Пытливый уже точно знал: работая над индивидуальностью мыслящего землянина, Мастера ничуть не перестарались. Ошибки не допустили. И генной структуры, определяющей физиологию, не нарушили. Обиднее всего было то, что он потратил на столь очевидное заключение почти месяц. Приниматься за вторую версию не имело никакого смысла. Ребята, которые ею занимались, зашли в тупик чуть ли не с самого начала. Да и у других дело обстояло не лучше. Поубавился пыл и у «завирусованных». Они искали теперь другие версии.
«Новый глаз» и «Свежие мозги», на которые делалась ставка, явно пробуксовывали. Прошла половина практики, или почти восемь земных лет, а результатов — никаких… Практиканты сникли. Прежнего состояния эйфории и вдохновенной самоуверенности, когда им казалось, что они запросто «умоют» Мастеров — как не бывало…
Все стало не мило. И роскошные закаты. И дивные рассветы. И чудные времена года. Все это начинало раздражать. От них рябило в глазах. Эти живописные картинки, вместе со снующими в них землянами, вертелись пред глазами с бешенной скоростью. Миг — день. Миг — ночь. Миг — жизнь. Попробуй сосредоточься.
Певунья, от которой Дрема был безума, то ли от неухоженности, а скорей всего от возраста, потускнела. Она теперь выглядела старше Дремы. Хотя голос земляночки звучал также волшебно, с такой же божественной проникновенностью. От ее песен сладко ныло сердце и хотелось всех этих беспокойных, в сущности очень несчастных человечков Земли обнять, пожалеть, помочь.
— Великое творение — и эта планета, и человек, живущий на ней. Великое! Hо с чертовщинкой, — угрюмо говорит Дрема. — И хочется уже домой.