Приговоренный дар. Избранное
Шрифт:
И поэтому, тщательно изучив мертвую целостность стены, выгнав из себя все кожные шлаки и пойдя уже по третьему кругу, обретя второе дыхание, приноровившись к бессмысленному толчковому ритму, я воображаю, что занимаюсь не любовью, выгоняя темную женскую дурь из раздолбанного, доверчиво разъятого лона барышни, а взбиванием обыкновенного холостяцкого пюре, которое, собственно, приелось уже, но придумать какое-то иное, более, что ли, экзотическое блюдо нет ни желания, а впрочем, и сил…
И потом, оказавшись в ванной в несколько удушливом (от пышущего сушильного змеевика) уединении, удрученно омывая малонатруженное и нечаянно запсиховавшее причинное хозяйство, которое под
И, черт же возьми, запсиховавшая моя плоть обрела положенные ей природой габариты, разумеется, не совпадающие с шопнокаучуковыми, не переплетенные искусственными жгутами вен и не имеющие специфических шипов у основания раздражающих атавистический женский отросток: клитор, который я у барышни Ирины, раздразнил языком, зубами и губами до фантастической отвратительной величины, отчего она впала в бредовый бессознательный транс, едва не откусив собственную нижнюю губку, которую затем пришлось отхаживать слабым раствором из патентованного «ромазулана».
Так вот, достигнувши своих природных размеров, моя плоть вновь в тысячный раз предалась единоличному монашескому блуду, накручивая в отупелых (от пюрешной толкучки) моих мозгах привычную вожделенную картинку.
Барышня Ирина не покинула моего холостяцкого, избитого, душисто пропотевшего ложа, – освободившись, в достаточной мере споро, от семени, – я застал ее мирно сопящей и уткнувшейся в истерзанную подушку, спящей со сложенными под щеку ладошками, спящей глубоким детским девчоночным сном, сном отчаянно нашалившейся очаровательной хулиганки-любимицы, любимицы отца, – отца, небрежно запахнутого в махровый черный халат, держащего натруженные руки, еще мелко вызванивающие, в накладных просторных карманах.
Отец доволен собою: он с беспощадной отцовской примерностью наказал свою негодницу-дочку, которая в следующий раз… Следующего раза не получилось, – пришлось срочнейшим образом все бросить, а именно – затянувшееся бездельничание, доставать билет именно в этот поезд, именно в вагон, в котором путешествовал несравненный делатель нынешних бешеных американских миллионов, господин Бурлаков, Петр Нилыч, который в эту самую минуту предлагал мне выпить на посошок, и затем…
Запись четвертая
Неизъяснимая красота смерти, ее аристократическое очарование и неизменная жуткая притягательность…
В древних верованиях и традициях, в особенности восточных, самурайских смерть неизменно занимает почетное место. Смерть, как истинное божество, которому испокон веку поклоняются люди, предки которых, облеченные мудростью жрецов, возвели эту конечную черту в земном существовании человека во вселенскую, но оттого не менее земную (но не приземленную) философию бытия, в которой тема бесконечности, тема тьмы, тема потустороннего приобретает высочайший божественный смысл. Смысл, который рядовому, обывательскому сознанию неподъемен и неподвластен. Его убогое, замкнутое на сиюминутности, прагматичности и мерзких удовольствиях разумение всегда же бежит от него, устраши-мое и дрожащее за свою, в сущности, ничтожную плотскую оболочку-шкуру.
Именно шкуру, эту земную пакостную плоть, предназначенную (по божественному смыслу-приговору) все равно же обратиться в пищу для червей могильных…
Этой истинной красотой в свое время пленились люди, которые тем не менее понимали толк в обыкновенной земной повседневной жизни, были подлинными ценителями всех земных прелестей.
Акутагава-сан… Мисима-сан…
Великие японцы, с божественным чистым, благоухающим, как небесный цветок сакуры даром сочинительским.
Великие самоубийцы, употребив свой чарующий небесный дар во благо земное, подарив миру свои немеркнущие творения, каждый по-своему распорядился своей ничтожной тленной оболочкой, не устояв перед библейской красотой небытия.
Не быть здесь – это ведь не значит не быть нигде. Напротив, это значит быть везде. Быть вообще. Быть всюду одновременно.
Впрочем, все эти фразы про «быть» ничего общего не имеют с той неотвратимостью, которая всегда на шаг впереди. Но однажды в какое-то мгновение ведь все равно же поравняешься, заступишь… Станешь в след, который окажется для тебя роковым… В связи с болезнью, старостью или обыкновенным нелепым случаем.
И опять я не о том, не о ней. Не о смерти. Все эти очевидные фразы для человека, который покрывается серым трусливым потом при одном лишь упоминании слова – смерть.
В теории, на словах все рассуждения о высшем праве смерти присутствует какая-то старушечья кокетливость, которая, разумеется, никого не введет в заблуждение, – потому что на слова, не подкрепленные делом, мы все горазды.
Если так язвительно смеет рассуждать обыватель, мне понятна его позиция, потому что это именно его, обывательская, страусиная позиция, – но я-то рассчитываю на иную, близкую моей, которую и тщусь поведать.
Причем вся моя исповедь не в словах, не в так называемых записях, – она вся во мне, кипит, бродит, выплескиваясь лишь малыми рваными порциями на поле белоснежное форматное неодушевленное…
Неодушевленное до поры, до чудесного мгновения, пока не коснется ее белоснежного замкнутого пространства тщедушная тень моей мятущейся мысли, которая позволяет хотя бы в малой, почти микроскопической степени выразить то клокочущее, невнятное, которое будоражит мое странное существо, некогда взятое в незримый, но чрезвычайно крепчайший, более стойкий и недоступный, чем знаменитые крепостные кремлевские стены, и одновременно же гибельный для здравого человеческого рассудка полон, в котором издревле царят свои неписаные немилосердные (по убогому обывательскому мнению) законы, которые, неисполняющие их, пренебрегающие ими, навечно остаются в забвении.
Незабвение в веках – и смерть как таковая – равновеликие величины. Но осознать их подобие, их сиамскую сущность, их непреходящую синонимичность способен лишь тот, кто по судьбе, по стечению обстоятельств оказавшись в этом чудесном плену, который в миру имеет простое определение – посмертная жизнь – не растеряется, не струсит, но выложится и предстанет перед потомками все равно кем: Гомером или Геростратом, Микеланджело или Наполеоном, Пушкиным или Сталиным, Буниным или Гуманоидовым…
Вся человеческая сущность, что объединяет вышеперечисленные личности, скрыта в единственном сложном слове – незабвенносмертен! Все эти великие, каждый именно в своем деле, ушли в незабвенносмертную вечность, кроме одного, имеющего странную чеховскую фамилию… Носящий эту «в сущности» фантастическую фамилию располагает всеми данными, чтобы не только посмертно, но и при собственной жизни влиться в ряды Бессмертных…