Приходи вчера (сборник)
Шрифт:
Дверь все так же надежно заблокирована. На дорожке к крыльцу — никаких следов. Калитка заперта.
Даже не вспомнив о своей обычной робости, я остановила первую проходившую мимо местную жительницу средних лет и выяснила, кто мне может починить входную дверь, настояла, чтобы меня немедленно проводили к этому человеку, оторвала его от колки дров и договорилась, чтобы он сегодня же пришел и все исправил.
Решила для себя, что в случае чего буду ночевать в беседке на участке или вообще внаглую напрошусь к соседям. Однако мой напор никого не удивил, не возмутил, наоборот, дядечка-слесарь (или плотник, я не особо вникала)
— Ну, девка, не дело через окошко залазить в дом. Кода порог переступаешь, как бы крест кладешь ногами. Потому, ежели кто под порогом схоронен, особливо некрещеный младенец, то всякий раз крестишь его.
Больше ничего такого со мной в этом доме не происходило. Правда, первую ночь я почти до утра спала вполглаза, реагируя на каждый скрип и шорох, какими полны все старые деревянные дома. Но никто больше не появлялся.
Так что я расслабилась и даже начала получать удовольствие от своего отдыха в деревне. Серьезно, расслабилась. Дядечка-слесарь (или плотник?) такой спокойный был. Значит, и мне бояться нечего.
Это сейчас я думаю, что это ненормально. Надо было в город к себе домой бежать, а не к плотнику. Сейчас так думаю в своей обычной, нормальной жизни. Правда, до сих пор на ночь кладу с собой рядом телефон с полной зарядкой и книжку. Только проверяю, чтобы в ней были исключительно позитивные истории.
Бытовал обычай — для защиты семьи хоронить умерших младенцев под порогом дома. Но одновременно умерший во младенчестве становился заложным покойником, ненавидящим тех, кто продолжает жить. Таких младенцев называли игошами. Поэтому нельзя было ничего передавать через порог, не переступив его, то есть не положив крест, который обезвредит нечистую силу. Игошу, как и пуганко-потерчатко, относили к роду кикимор — домашней нечисти, появление которой в доме часто являлось следствием порчи подклада. Считается, что избавиться от кикиморы практически невозможно. Хотя если порча делалась через куколку, то уничтожение оной сулило освобождение дома от этой нечисти.
ВАСИЛЬИЧ
Потом уже, когда сам не смог вспомнить, спросил у мамы: Васильич — это отчество или фамилия? Если отчество, то как его имя? Как вообще к нему обращались? Не могли же все подряд, от мала до велика, называть сильно взрослого уже человека только по отчеству или фамилии. Он же не дурачок какой-то юродивый.
Я предполагал, что мама может и не помнить детали, все же много лет прошло, но хотя бы что-то уточнит. Однако она задумалась и вдруг удивилась:
— Все мы знали, что он — Васильич, но никак к нему не обращались. Да и как-то повода специально звать его не возникало, а при разговоре все избегали обращения. Ну разве что кто-то говорил ему «мужик», как-то так… Это как когда не знаешь, на «ты» или на «вы», по имени или по имени-отчеству. И уточнить
Васильич.
Единственное, что точно про него говорили, — он живет на другом конце деревни. Деревня наша была всего о двух концах — с одного дорога входила, с другого — выходила. С остальных сторон ее обступали лес, поле и опять лес.
Правда, жители крайних домов с обоих концов деревни уверенно утверждали, что Васильич проживает с другой стороны. Вот и выходило, что вроде в деревне жил, а в каком доме — сказать никто внятно не мог.
Если вдуматься, то это невероятное для деревни явление: все всех знают, секретов ни от кого нет — это один из способов выживания, если уж на то пошло, — а тут известный каждому персонаж, про которого на самом деле никто ничего не может рассказать. Так просто не бывает! Кто-то обязательно должен был знать. Но не знал. Или молчал?
Вот так Васильич жил себе и жил, постоянно мотался по деревне, всем знакомый, никем не званный, потому что всегда как бы под рукой. И, сколько себя помню, мы в деревню приезжали раз за разом, а Васильич за эти годы нисколько не поменялся, как законсервированный. Кто-то старел, даже умирал, а этот всегда был одинаковый. Можно пошутить, что заспиртовался, но только никто ни разу Васильича пьяным не видел.
Странная личность. Всегда толокся рядом, но в гости или просто даже в дом его никто не приглашал. Но и не прогоняли, словно его присутствие — данность, с которой надо смириться.
И еще от него держали подальше детей. Без объяснений, без предостережений, без особых указаний. То есть никто прямо не говорил нам, ребятне: «С Васильичем не связывайтесь». Но вот так вот было.
В тот летний день я твердо решил сбежать из дому. Во-первых, начитался приключенческих книг, где мальчишки моего возраста бесстрашно выживали в дикой природе, справляясь с трудностями при помощи смекалки и палки. Во-вторых, сильно обиделся на взрослых по пустяковому, но очень значимому для меня тогда поводу.
Ну и сбежал. Думал, доберусь до соседней деревни, только не по дороге, где меня будут искать и легко поймают, а срежу через поле и дальний лес, а там на попутках или зайцем уеду в места получше, а может, вообще в лесу жить останусь.
Я действительно добрался уже до середины огромного поля, — в тот год не засеянного, а потому заросшего кормовой травой, — когда погода внезапно испортилась. Резко потемнело, над лесом нависли грязно-синие тучи, и ветер яростно погнал их, шумящих ливнем, в мою сторону.
Я заметался, ища укрытие, но побежал сдуру не обратно в деревню, а вперед, и вдруг увидел сооружение, порядком потрепанное временем. Очевидно, его использовали колхозники во время сельхозработ, но, как я упоминал, поле не было засеяно, и неизвестно, сколько этот сарай стоял заброшенным.
Сарай представлял собой простую бетонную коробку с окном без рамы и дверным проемом с ржавыми петлями, на которых когда-то крепилась дверь. Внутри пахло гнилой соломой и слабо — коровьим навозом. Я шагнул внутрь, вдруг на улице громыхнуло, и тут же мощный поток воды обрушился на бетонную крышу сарая. По одной из стен сквозь трещину вниз устремился ручеек, все сильнее расширяясь. Бетон потемнел, напитываясь влагой. Еще сильнее стал чувствоваться смрад.