Приходящие из Мора
Шрифт:
— Я с ведьмами не разговариваю, — сквозь зубы процедил старик, смотря в лицо Стрельникову.
— Ишь ты, ведьма! А как за сахаром приходить, или за дрожжами, так не ведьма? Ты в сторону-то не смотри. Ты на меня посмотри, рожа ты бесстыжая!
— Ладно, Мария, я тебе это припомню, — повернулся он к ней.
— Что ты мне припомнишь? Да я на тебя тьфу! Это я тебе припоминать должна.
— Ладно, ладно, не сердись, — пошел на попятную старик, — Машка, ты же знаешь, я дурной, но отходчивый. Вот медок у меня поспеет, я тебе баночку пожалую.
— Да иди ты, — незлобиво отмахнулась та, видимо уже привыкшая к его выкрутасам.
— Ну, так как? — поворотился старик к Стрельникову, который уже успел пожалеть, что вообще заявился
— Иди уж, — согласилась продавщица. — У него товар лучше. Нашу водку только заезжие потребляют, да гастарбатары разные. Это ж хачики с Лысовки возят. У них там завод бодяжный.
— Пойдем, пойдем, — поманил за собой старик. — Тут рядом. Всего несколько дворов.
Стрельников отправился за ним, проклиная себя за уступчивость («И вполне Виктор обошелся бы без выпивки!»), — обратно на ту улицу, где был мост с истуканами. «А-а, черт, машина!» — неожиданно вспомнил Лука, но старик словно угадал его мысли.
— Ты ее на площади оставил? Ну, так ей ничего не будет.
Позже Лука понял, что таким успокаивающим заверениям доверять не стоит. Стариковское «ничего не будет» обошлось ему в три вывернутых ниппеля и снятую подсветку номерного знака — но об этом Лука узнал гораздо позже. Брат потом заверил, что бывает и хуже. Могли и колеса свинтить, да спасли гайки-секретки.
Сейчас же Лука Стрельников шел к старику, который по дороге пенял на соседей, живших на другой половине дома, и которые, как понял Лука из его гневной речи, всячески презирали не только его увлечение самогоном, но и недолюбливали его пчеловодство — оно понятно. Меж тем, дедок не производил впечатления злобного и непутевого человека. Скорее неугомонно болтливого. Пока шли, старик успел много рассказать о себе. О том, что вдов, что детей нет, что пенсия невелика, хотя почти полвека он проработал слесарем и одновременно столяром на ферме, но и той фермы нет уж, почитай, лет двадцать.
Зайдя во двор, Лука подивился его аккуратности, удивительной для человека, которого все привыкли считать сумасшедшим. Откуда-то выбежала старая лохматая собака, похоже, та самая, которую он снимал на площади, повиляла ему хвостом, как старому знакомому и пропустила гостя, гавкнув только для порядка, да и то, в сторону улицы.
В избе, куда старик ввел Стрельникова, тоже было чисто, мебели немного — два шкафа, стол, кровать, да тумба со старым телевизором — как водится, накрытым обрезом тюля. По-видимому, комната служила старику и спальней и кухней одновременно — на столе стояла посуда и хлебница. Дед достал из платяного шкафа здоровенную бутыль, литров на двадцать еще две пустых поллитровки и воронку. Поставил все на стол.
— Ты-то сам как, выпьешь чуток?
Лука отказался.
— Я для брата бы взял. Чтоб не с пустыми руками.
— Для брата, это хорошо. У моей матери вот тоже брат был, — говорил старик, разливая прозрачную жидкость по бутылям. — А у меня одни сестры. А дядька мой с ума сошел. Помнишь, я когда про деда своего говорил, который тех истуканов вырезал, Еремеича упоминал? Так вот, это он и был, мой дядка. Еремеичем его вся деревня звала. Вот он рассказывал, что самолично встречал в лесу тех уродливых тварей, которыми стращал мой дед. Его отец, значит. Упертый был, Еремеич. Над ним смеялись, а он все одно — видел и все тут. Особенно когда спиваться начал, кто ему скажи слово супротив, мог и зашибить.
Старик достал стакан, нацедил в него, отпил, удовлетворенно хмыкнув. Лука неожиданно понял то, чего не заметил раньше — старик уж давно навеселе.
— Твой брат на автобусе должон приехать? — спросил старик и, не дождавшись ответа, продолжил: — У нас автобусы раньше ходили четко по расписанию. Даже в газетах писали, хвалили. А знаешь, почему? Так ты не знаешь историю о Хворостове, нашем начальнике автостанции? — удивленно воскликнул он.
Лука вынужден был согласиться, что не знает.
— Ну, сынок, это такая история! Ей уж лет двадцать. Видел ты нашу автостанцию? Сгорела она. От зала ожидания аккурат именно тот уголок остался, где Хворостов скончался в страшных муках. Говорили — слишком много принял на грудь. Так и было, не стоит и сумневаться. Да только то — полправды. Этот начальник-то при жизни был, знаешь какой требовательный, таких еще поискать. А у нас ночной автобус всегда в Тихоновке оставался — его в колхозный гараж загоняли, чтобы рано утром, часов в семь, в город отправился. А шофера, они не все сознательные — есть среди них любители выпить. А какая с похмелья поездка? Вот и гонял он их. Ну, Хворостов, то есть. И вот однажды поставил шофер автобус в гараж, устроился на ночлег, да и вспомнил вдруг, что забыл путевку отметить. Можно было и до утра подождать, да только он человек был не менее сознательный, чем Хворостов. А начало зимы было. Часов не скажу во сколько, но уж темно давно было, когда он на автостанцию пришел, потому как начальник прямо там и жил — в специально отведенной комнатке. Пришел он, значит, к нему, а начальник и скажи — хочешь, мол, выпить? Тот чуть не упал. Сам Хворостов ему предлагает? Шутит, наверное? Да тот не шутил — и вправду достал бутылку, стаканы, закуску нехитрую. «Жену мою помянем», — сказал он шоферу, ну тот и согласился — неудобно стало перед человеком, о горе которого вся деревня знала: жена-то его месяц тому в реке утопла. Она фельдшером была и на дальний кордон отправилась на лодке. Да перевернулись. Которые спаслись, а она нет. Тело так и не нашли — унесло течением. Да и где ее в тайге, разве сыщешь?
Ну, дак вот. Выпили они, шофер с Хворостовым, значит, закусили, да не по разу — захмелеть успели, как вдруг начальник ему говорит: «Жена ко мне сегодня придет. Боязно. Оставайся, одному не так страшно». И признался, что и сам обрадовался, когда шофер вдруг среди ночи заявился. А шофер тот уже пьяненький был, но смекнул — никак у Хворостова крыша поехала. Как это так — жена померла, и вдруг явиться должна. Ему вдруг самому страшно стало. Давай шофер уговаривать начальника, чтобы тот спать ложился, а Хворостов ни в какую — нельзя, мол, пока за полночь не перевалит, а там лучше утра дождаться. И все про жену свою, покойницу, талдычит, что, мол, если она придет, а они уснумши будут, худо им придется. Спать, мол, никак нельзя. «Но ты, так уж и быть, ложись, — предложил, значит, Хворостов шоферу, — а я пока покараулю». А шофер еще больше испугался. Ага, мол, я лягу, а ты совсем спятишь, и ну как мне ножом по горлу? В общем, не стал ложиться, хоть и очень спать хотел, как потом рассказывал.
А начальник свое продолжает, так что уже никаких сомнений в его сумасшествии не осталось. Говорит шоферу: «Приходит ко мне она почти каждую неделю, зовет открыть. Да я боюсь пущать. Как-то раз видел в окошко — уж слишком страшна».
Парень тот, шофер, уже не знает, куда деваться, что бы и не прогневить начальника, но и сбежать от него. А на улице вьюга началась, ветер воет так, что будто волки за порогом стоят. Выйти страшно. И вот среди самой ночи, когда начальник уже перестал о жене говорить, стучит вдруг кто-то в окно. Напугались оба. Сидят, не шелохнутся. Свет выключили специально. Прошла минута, и вдруг кто-то заговорил сквозь дверь громким шепотом: «Не забыл ли ты про меня?»
Слушая старика, Лука в этот момент вздрогнул и только сейчас понял, что тот рассказывает в лицах, пытаясь передать разницу в голосах.
— И впрямь женский голос как будто показался. Только хриплый, — продолжал старик. — И подумал тогда вдруг шофер: это мальчишки балуются! Сердец у них нет, вот и изводят старого человека, представляются под его жену-покойницу, измываются. Не выдержал он. Как закричит. Схватил топор, фонарь и в дверь! Распахнул ее, топор наготове держит. Никого на улице нет. Одна чернота и снег падает. Увидел он следы. А пьяненький уже был. Кричит: «Я вас сейчас выслежу, убью! Будете знать, как потешаться!»