Прикладная метафизика
Шрифт:
7. Сама эмпирическая музыка как принципиальная гетерофония дает многочисленные примеры сбоев слышимости, сплетения обрывков чистых мотивов в «крутоногонерасчленнорукость» [116] . Многочисленные помехи трансляции зова и самопрезентации мотива оборачиваются сорной, невразумительной событийностью, а кайрос в роли регулятора лишается своей достоверности. Печальные последствия торжества гетерофонии отчетливо осознавал Платон — отсюда его призывы запретить некоторые музыкальные лады (например, ионийский) в идеальном государстве. Отсюда же и беспрецедентно серьезное отношение к музыке, немыслимое в эпоху ficta [117] . Критика Платона сторонниками свободы творчества имеет свои резоны, но это вовсе не те резоны, которые приводятся самими критиками. Мы еще вернемся к условному историческому рубежу, когда эпоха вещего слова уступила место эпохе поствавилонских наречий, пока же следует заметить, что Платон крайне скупо обращается к Музыкальной поддержке своих построений. В диалогах Сократ использует два способа аргументации — «рассказать миф» и «провести рассуждение», и хотя собеседники воспринимают
116
Этот удивительный термин Эмпедокла как раз и является визуальным коррелятом гетерофонии. Подобную изощренность часто приходится проявлять «человеку немузыкальному», склонному мыслить и воображать в пределах паноптической метафоры. Вынужденные ограничения мобилизуют изобретательность, порождая порой такие шедевры, как «крутоногонерасчленнорукость», но в целом они сдерживают внутреннюю скорость понимания-постижения.
117
Практически все последующие попытки государственного вмешательства в музыкальное творчество (включая репрессивные меры Сталина и Жданова и строгие ограничения, введенные в фундаменталистском Иране режимом Хомейни) не имеют отношения к озабоченности Платона; речь идет о разногласиях внутри гетерофонии, вызванных посторонними для Музыки причинами.
Зримо-телесный, по мнению Шпенглера и Лосева, античный космос, отталкивающийся от созерцания прекрасного тела, диктовал свой план имманентности, репрессирующий данные хроносенсорики.
Обратимся вновь к затруднениям, неустранимым в рамках паноптической теории эйдосов. Таково, например, соотношение части и целого, к которому то и дело обращается Платон. Обрезки ногтей, кисть руки, древко копья или грань шестигранника — следует ли соотносить их с собственным эйдосом-первообра-зом, если в человеческом мире они образуют особый hypokeimenon, о котором нечто сказывается? Между тем ряд трудностей можно было устранить, приняв во внимание помехи и превратности трансляции, искажающие единство происходящего. «Часть» в своей завершенности, в отличие от завершенности целого, конституируется не кайросом, собирающим полноту внутренних моментов, а лишь «тем, что расслышано». Различные рассогласования, эпифанические выдирки бессвязных поступков суть следствия невнимательного, фальсифицированного слуха. Вообще, всякая частичность есть результат недослышанности и нерасслышанности, эхо-эффект многократного искажения Творящих Глаголов. Поствавилонское разноречие может быть истолковано как неумение настроиться на частоту Божественного «Да будет так!» [118] .
118
См. подробнее: Секацкий А. К. Онтология лжи. СПб., 2000.
Обрывки мотивов, скомпонованные как попало, размывают линию судьбы, смывая четкие очертания происходящего. Каждому знаком «застрявший мотивчик», вызывающий досаду и сбивающий с толку. Он действует подобно наваждению и далеко не всегда фиксируется в своем явном звучании. Принудительная трансляция такой внутренней «музыкальной заставки» приводит к некой дезориентации: разрывается осмысленная цепь поступков. Появляются паразитарные действия, которые можно было бы назвать немотивированными, если бы они не были проявлением, «распечаткой» застрявшего сорного мотивчика. Можно представить себе, какую сумятицу вносит гетерофония в ход вещей, в самые различные горизонты происходящего. И наоборот, всякая правильно настроенная «лира» передает поступь замысла о целом, ритмику и мелос некоторого собственного внутреннего времени. Следует полагать, что высший смысл метамузыки не в том, чтобы воздействовать на контрольные датчики (например, на наши уши, давно уже не способные к детекции источника Зова и к оценке степени его искажения), — выход в эфир с трансляцией неслышимого кайроса есть самодостаточная цель, телос. По крайней мере, для богов, как сказал бы Ницше, догадавшийся, что рождается в духе и из духа Музыки.
8. Оценка жизнеспособности целого связана с проникновением в течение внутреннего времени, определяющего ход вещей (помимо внутреннего времени ход вещей определяется еще и извне, посредством препятствий). Свидетельство подлинного проникновения только одно — расслышанность мотива, а длительное внимающее соприсутствие может привести к самозабвению, к растворению и утрате автономности. Именно поэтому следует внести поправку в единственное оценочное суждение по поводу сотворения мира. В русском переводе (как, впрочем, и в других европейских) мы читаем: «И увидел Бог, что это хорошо» (Быт. Гл. 1). Но увидеть, обозреть, даже Божественным зрением, можно лишь констелляцию хороших форм, пресловутые неподвижные и неизменные эйдосы. Динамический аспект происходящего регистрируется свыше только аккордом, созвучием. Симфоничность неслышимой музыки — вот что могло «усладить» Божественный слух и вызвать столь непосредственную оценку. В строе расходящихся и сходящихся неслышимых созвучий получают свое объяснение и контрапункт естественного отбора, и трагический кайрос истории. Принципы метамузыки сохраняют свою регулирующую силу там, где не работает ни линейная телеология, ни даже предустановленная гармония: ее недостаточно для объяснения обратной связи, волнующей встречи Творца со своим творением. Царство Господне с непременно поющими ангелами напоминает не вселенский паноптикум, не Дом Художника, а, если угодно, Дом Композитора.
Смещается и акцент в вопросе о несовершенстве устройства мира. Превратности истории и судьбы, социальная несправедливость как в изначальной, так и в превращенной форме, даже смертность как неминуемый удел человеческого существа отступают на второй план. На первый же план выходит горестный пробел восприятия: неспособность фиксировать время в его неслышимой поступи. Ритмика и мелос внутреннего времени, конституирующие единство происходящего, практически ничего не говорят органам человеческой хроносенсорики; вместо этого примитивный
Более того, естественные ограничения большинства сенсорных датчиков уже давно в значительной мере компенсированы, снабжены эффективным техническим оснащением (микроскоп, локатор, телескоп, рентгеновский аппарат, телевизор, etc.), а колоссальные пробелы хроносенсорики невосстановимы. Даже такой ее жалкий рудимент, как гетерофонический «музыкальный слух», ничем не компенсируется в случае его весьма распространенного отсутствия — и это при том, что человечество в принципе научилось возмещать сердечную и почечную недостаточность, научилось справляться с «выпадениями» в опорно-двигательной системе…
Поэтому самый общий диагноз, который можно поставить современному человечеству, гласит: острая хроносенсорная недостаточность. Глухота, нечувствительность к метамузыке, напрямую вытекающие из поставленного диагноза, являются источником многих недоразумений, путаницы, рассогласований; именно они побуждают доверять ненадежным основаниям [119] . «И услышал Бог, что это хорошо» — все так. Но, как известно, пути Его неисповедимы, и Он не пожелал сохранить диапазон Метамузыкальной трансляции для смертных разумных существ, по крайней мере на срок их пребывания в земной юдоли. Посему уделом смертных стало скорбное бесчувствие, не преодолеваемое никакой рефлексивной изощренностью. Предупреждающие и увещевающие голоса немногих способных услышать игнорируются, ибо частоты их объективной подтверждаемости столь же далеки от порога общего чувства, как и данность мира в ультразвуковом диапазоне. В результате единственная универсальная и свободно конвертируемая валюта согласия, которой довольствуется человечество, — это логика.
119
Уже упоминавшиеся лакуны в сфере ультразвука и эхолокации тоже, разумеется, вносят свою лепту в ограниченность восприятия «человека немузыкального». Не то чтобы человечество испытывало «сенсорный голод» — оно скорее перекормлено, но перекормлено крайне однообразными продуктами с ничтожным содержанием сверхчувственной истины…
Как видно, эта валюта не слишком хорошо обеспечивает процесс производства согласия, особенно в социально-политической сфере, где решающая роль до сих пор принадлежит «региональным валютам» — замкнутым системам духовных ценностей, пригодным, с некоторой натяжкой, лишь для локального согласия. На этом фоне место Метамузыки, самого объективного и эффективного медиатора согласованности, выглядит зияющей прорехой. Здравый человеческий ум пребывает в убеждении, что музыка складывается из слышимых звуков, а не из восхождения к кайросу внутреннего времени. При этом элементы фонограммы (означающее) безнадежно путаются с первичным означаемым, с привилегированными точками контрапункта внутренних времен, определяющих единство (судьбу) всякого происходящего, — одного этого достаточно, чтобы понять, как обстоит дело с Музыкой.
9. Итак, современная музыка во всем разбросе своих проявлений может быть охарактеризована как гетерофония. Общность имени, объединяющая музыку с Музыкой, является источником многих недоразумений.
Во-первых, в своей сокровенной возможности участок озвучивания является зоной проекции истинной, глубинной Музыки, несущей в себе гармонию сфер и кайрос истории. Спорадически сохранившаяся чуткость (или хотя бы вменяемость) к Трансляции, принципиально неадаптированной для обычного человеческого уха, позволяет воспроизвести отсылку к неслышимому, дать звуковую репрезентацию строя и порядка Метамузыки, исполняемой на фестивале богов. История музыкального искусства знает много попыток трансцендирования за территорию ficta: Бах, Бетховен, Вагнер, Джон Кейдж, Ксенакис, тувинское и монгольское горловое пение, ряд фольклорных песенных традиций могут служить примерами такого рода [120] .
120
По мнению Нанси и Лаку-Лабарта, Вагнер был последним, кто пытался осознанно восстановить права вещей музыки. Тем не менее и многим композиторам XX столетия была близка идея звучащей музыки как ироеции из автономных сфер неслышимого. Другое дело — область локализации источника зова, она могла быть размещена и там, откуда доносится «музыка гибели».
Во-вторых, вопреки изначальной сокровенной возможности, зона слышимой музыки может оказаться и очень часто оказывается совершенно нечувствительной к трансляции свыше. Именно в этом, самом распространенном случае мы имеем дело с игрой пустых означающих, зачастую весьма изощренной, воспитывающей собственную музыкальность и формирующей достаточно сложный образный ряд; сюда относится вся musica ficta от Фредерика Шопена до Френсиса Лэ, Нино Рота и современных электронных виньеток. Сложившиеся традиции оркестровки тоже в целом ориентированы на идею искусной фальсификации, на прихотливую китайскую кулинарию, преобразующую исходный продукт до неузнавания.