Приключения 1971
Шрифт:
— Па, — сказал я, хохоча. — Просто они на одну букву.
Теперь мы уже хохотали в два голоса, и скоро мамин голос неузнаваемо молодой и певучий, вплелся в наш дуэт.
Отсмеявшись, мы принялись чиститься, мыться и причесываться, чтобы выступить в самом блестящем виде. Отец надел свой китель и белую фуражку, мать — свое шуршащее необычайное, как ее молодость, крепдешиновое платье, купленное еще до войны, я — свой проклятый костюм с короткими штанишками и берет. Но сегодня даже этот наряд не портил мне настроения, потому что "мы шли в кино все вместе, а это случалось так редко и так много
Итак, мы выступили. Центр был полон людей. Польская шипящая, украинская певучая и звонкая русская речь звучала вокруг. Франты в своих линялых пиджаках в талию, дамы с немыслимыми шляпками всех времен и сезонов, женщины из предместья в длинных широких юбках и платочках со своими широкоплечими приземистыми мужьями, парни и девчонки — все это скопище наполняло площадь перед кинотеатром. Конечно, достать билеты было невозможно. После того как отец потолкался в неистовой воронке тел и воплей у входа в кассовый зал и вылез оттуда взмокший, в помятом и измочаленном кителе, веселье наше пошло на убыль. Мама уже начала было намекать на то, что настоящие мужчины во всех обстоятельствах умеют доставить своим трудовым семьям небольшое удовольствие, раз этого так ждут, а отец начал хмуриться, когда в моей голове родилась идея.
— Ма, — сказал я, — раз Гюго твой любимый писатель, то айда в парк. Там-то билеты точно есть.
— Это что за «айда»? — спросила мать. — Кто учил тебя говорить на таком тарабарском наречии?
— А что, Лизок, — спросил отец, чуть усмехаясь, — Гюго все еще остается в любимых писателях?
— Я не меняю своих вкусов с такой быстротой, как некоторые, — сказала мама и вдруг решила: — В парк!
Минут через двадцать мы уже взбирались на травянистый холм, чуть озаренный на вершине сумеречным светом фонарей. Отсюда, от исколупанных арок с витой резьбой начинался парк.
Когда мы вышли из-под арки на пустынную аллею, еле освещенную рядом далеко друг от друга отставленных фонарей, у мамы решимости поубавилось.
— Алексей, — сказала она, — что-то мне тут не нравится.
Мы шли среди густо сросшихся, угрюмо поблескивающих ранней позолотой кустов, мимо глухо гудевших могучих сосен. В одном месте, прямо у конца аллеи, начиналась оплывшая травянистая яма — незаваленный кусок траншеи, в другом, под оплетшими его буками, которые он когда-то таранил, но не сумел поломать, стоял искалеченный танк, а по сторонам вздымали обрубки рук и торсов безмолвные статуи и целые скульптурные группы, по которым буйно вился вьюнок и дикий виноград. Впереди нас кто-то шел, и отец, не слушая негромких увещеваний мамы, повел нас быстрее. Скоро мы заметили пару: военного и девушку, а впереди — освещенные двери кинотеатра. Около входа стояло несколько людских кучек, и мама снова ожила.
— Видишь, люди все-таки пришли. Гюго оказался сильнее страха!
Отец подвел нас к дверям и пошел брать билеты. Мы с матерью ждали его, разглядывая парковое общество, В большинстве своем это, видно, были те, кто жил неподалеку. Пожилые пары, молодые парни в шляпах и поношенных костюмах, у некоторых на сапоги спускались широкие шаровары, память о предках-запорожцах. Женщин было мало, и девушка с косынкой, раскинутой по плечам, была подставлена всем взглядам. Она стояла неподалеку от
— Чи у москалив сало жирнище? — крикливо спрашивал чей-то голос в кружке парней.
— Ни, — ответил другой со злым вызовом, — зато воны гроши мають, а колы дивчинка до них з душею, вони платять добре!
Девушка отвернулась и побрела по аллее. От кружка парней отделился один и шагнул за ней, но второй — коренастый и чем-то знакомый — успел схватить его за плечо, и вся кучка яростно заспорила. Приглядевшись к тому, кто удержал первого, я узнал Ивана.
Я хотел было сказать это маме, но в это время мимо нас прошел сияющий военный, за ним с билетами в руках появился отец.
— Гюго от нас не ушел, — сказал он, подходя к матери, — у нас полчаса. Пойдем пройдемся.
Девушка со своим спутником тоже двинулись по аллее, которая была лучше других освещена. Матери не хотелось идти в глубокую черноту парка, лишь кое-где простроченную зыбкими огнями.
— Постоим здесь, — сказала она.
— Па, — сказал я, — пойдем с тобой к фонтану, а мама нас тут подождет.
Отец взглянул на мать.
— Идите-идите, — сказала она. — Вечно вас в самую глушь несет.
Мы поняли это как разрешение и направились к аллее. Через минуту сзади зашуршали торопливые шаги. Мы дружно обернулись: нас догоняла мама.
— И правда, интересно посмотреть, — сказала она, сдерживая дрожь в голосе. — Ведь это графский парк, Алексей?
— Не то князя Вишневецкого, не то графа Потоцкого, — сказал отец. — Пойдемте к фонтану. Когда-то, говорят, он был украшением этого места.
Становилось свежо. Ветер все упорнее и тяжелее кружил стволами сосен. Кусты вокруг как-то зловеще перешептывались. Мы все непонятно почему ускоряли и ускоряли шаги.
Скоро мы догнали, а потом и обогнали военного с его девушкой. Мне показалось, что им не до нежностей. Девушка всхлипывала, а ее спутник, полуобняв ее, говорил ей что-то убеждающе утешительное.
Отец взял меня за руку.
Неожиданно света немного прибавилось, и мы вышли на скрещение аллей.
Фонари роняли бледные глухие отсветы на черную крупную плиту, поставленную на попа. Мы подошли. На черном цоколе проступала готическая вязь надписи.
Около постамента понуро горбилась человеческая фигура. Краем глаза я косил в ее сторону. Высокий сутулый старик в летнем пальто с наложенными плечами почти на грудь уложил белую, отсверкивающую в фонарных лучах голову с орлиным профилем.
— Кажется, только постамент, — сказал отец и попытался прочесть надпись. — Нет, готический шрифт не разбираю.
— Интересно, кому это был памятник, — сказала мама, зябко поводя плечами, — и кто его снес: снаряды или люди?
— Люди, пшепрашам пани, — сказал скрипучий голос. Мы оглянулись на старика. Странно, по-индюшьи косясь в нашу сторону, он избочил голову и заговорил:
— Снаряды пускают тоже люди, но памятник тот снесли власти. Теперешние власти. А знаете вы, любезная пани, кому то был памятник?