Приключения 1974
Шрифт:
«Итак, Моцарт, ставший Сальери! Разница в одаренности — вне сомнения. Характеры у обоих далеки от идеала. И Мамлеев очень мешал жить Мельникову. Может, я не прав? Уж кому он мешал больше, так это Вишняку. Но подойдем к вопросу с другой стороны. Вишняк — талант немногим меньший, чем Мамлеев. И несчастье Вишняка в том, возможно, что он родился не вовремя. Самой судьбой ему было определено идти в кильватере Мамлеева. Сколько в истории спорта примеров, когда звезды почти равной величины горят по-разному. Одна затмевает другую, и вот
Вряд ли Вишняк не понимал своего положения. Но было ли это достаточным основанием для него, чтобы сойти с нравственной стези, пойти на подлость, преступление? И, как выяснилось теперь, — на убийство? Трудно поверить. Слишком симпатичен этот парень. В нем есть тот стержневой характер, который присущ сильным натурам. Такие не удовлетворятся победой, достигнутой нечестным путем. Им прежде всего для себя нужна победа явная, доказательная, безоговорочная. Думается, Вишняк скорее должен был оберегать Мамлеева, хотя в душе, возможно, не любил. На игры он попадал в любом случае. А игры — еще одна возможность сразиться с человеком, который стоит у него на пути. Другое дело Мельников...»
Воронов вынул папку и начал вновь тасовать свои записи, документы, пытаясь выстроить новую линию. К его полному недовольству, она выстраивалась слишком легко, чтобы походить на правду. Так или иначе, отложив папку в сторону, он был почти убежден в виновности Мельникова. Алексей как бы слышал тот утренний телефонный звонок, раздавшийся в квартире Мамлеева. И согласие Александра на встречу. Представил себе, как нервно ходит по дорожке бульвара взволнованный Мельников, прижимая под мышкой пакет, завернутый почему-то в желтую бумагу. И как, накинув куртку, Мамлеев неспешно спускается на лифте. Потом идет по бульвару. Как пожимают они друг другу руки и садятся на ближайшую скамейку, окрашенную в желтый опять-таки цвет. Говорят о предстоящих отборочных, и Воронов будто слышит этот разговор...
— Я принес тебе патроны. Две пачки, которые был должен, — говорит Мельников и смотрит в сторону.
— Хорошо сделал. А то моих не хватит на обе серии. Старые «родони», боюсь, ослабли.
— У меня завалялась где-то пачка позапрошлогодняя — как лапша тянется заряд, — согласно кивает Мельников.
— А утро-то какое! — мечтательно говорит Мамлеев и, закинув голову, смотрит на, может быть, последние в этом году кучевые облака. И, не поворачиваясь к Мельникову, спрашивает: — Чего дрожишь мелким бесом? Опять ночь в карты проиграл?
— Не совсем, — уклончиво отвечает Мельников.
— Когда ты только, Игорек, серьезным станешь? Смотри, обстреляет тебя сегодня какой-либо сопляк и запасным на игры не поедешь.
— Может, я сегодня вас всех обстреляю, — насупившись, говорит Мельников.
Мамлеев хмыкает:
— У тебя ведь «меркелек» цел?
— Цел.
— И у меня цел. Так вот, если ты хотя бы Вишняка обстреляешь, мой «меркель» — твой
— Сочный ритуал передачи именного оружия, — пытается подхватить шутку Мельников. Но Мамлеев дожимает.,..
— Я совершенно серьезно. Обозлись хоть раз, Игорек, покажи, что и в тебе есть гордость. Сколько можно за нами горшки выносить? Возраст уже...
Мельников хмурится. Лицо бледнеет, и тем контрастнее проступают на щеках, как у красной девицы, пунцовые пятна. Но он молчит. Потом нехотя произносит:
— Где уж мне угнаться за вами! Угораздило родиться в одно время с такими рвачами!
Мамлеев громко хохочет.
— Родиться, Игорек, — это от мамы с папой зависело. А ты и рад на стариков собственную ответственность перенести.
Мельников встает и начинает прощаться.
— Пойду, пожалуй, еще ничего не собрано. Ты готов?
Мамлеев кивает.
— Только твои патроны уложить осталось. Ты их, конечно, не осматривал?
— Конечно, нет. Все равно заново перетрешь.
— И то верно, — говорит Мамлеев...
Звонок телефона на столе беспощадно разрушает иллюзию, созданную воображением Воронова, и он нехотя снимает трубку.
— Кто это? — звучит в трубке грубоватый голос Прокофьева.
Воронов прекрасно узнает его, но отвечает:
— А это кто?
— А-а, — раздается в трубке. — Здравствуй, Алексей Дмитриевич, Прокофьев говорит...
— Слушаю.
— Алексей Дмитриевич, когда мы с вами беседовали в последний раз, вы мне сказали, что вас очень волнует, где провел Александр тот утренний час перед соревнованиями.
Апатия мигом слетает с Воронова и он, затаив дыхание, торопит:
— Ну и что?
— Могу сказать совершенно точно. Телефон запишите, чтобы проверить.
— В чем дело, лучше скажите, Николай Николаевич. Я вам и так верю.
— Хотелось бы... — мрачная пауза повисает в трубке. — Так вот. Этот час Александр просидел на бульваре возле дома...
Испарина невольно выступает на лбу Воронова.
— ...со своим научным руководителем профессором Шкловским.
Хорошо, что Прокофьев не видит в эту минуту лица Воронова.
— Откуда стало известно? — лишь спрашивает он.
— Профессор рассказал. Он тоже постреливает на стенде. Его, видно, Мамлеев привлек. Он мне сам рассказал вчера на тренировке. Я вам вечером звонил, но телефон не отвечал.
«Все. Вот тебе и Сальери!» — думает Воронов.
— Спасибо большое, Николай Николаевич. А телефончик дайте, я профессору позвоню, может, он что интересное расскажет о настроении Александра или еще что заметил...
В трубке гудит:
— Вы не стесняйтесь, Алексей Дмитриевич, проверяйте! Разве я не понимаю? Дело не копеечное — жизнь человеческая.
— Спасибо. Еще раз большое спасибо, — говорит Воронов и вешает трубку.
Звонить профессору Шкловскому совсем не хочется. Ясно, что Прокофьев говорит правду.