Приключения 1984
Шрифт:
Я обрадовался этим словам, хотя почти одновременно в душе родился холодный страх: что опять затевает отец? Откуда это неожиданное богатство, которое он нам сулит? Не принесет ли оно новые беды?
Старик ахун, чрезвычайно важный, не скрывая брезгливости, оглядывал наше жилище, а добрую нашу Сора-ханум, о которой я поспешил рассказать много хорошего, даже не удостоил кивком. Отец, правда, сказал старушке:
— Завтра, уважаемая, я вознагражу вас с лихвой за вашу заботу о моих детях.
— Зачем вы так говорите! — искренне возразила старушка. — Это я их благодарить должна. — Она даже всхлипнула. — Уйдут они, кто ж обо мне позаботится?..
— Бабушка,
— Спасибо, доченька, — сказала старуха. — Красива ты лицом, а сердцем еще краше.
Старик ахун при этих словах недовольно заерзал на подушке, на которую мы его усадили, и Сора-ханум умолкла.
Вскоре отец с ахуном ушли, распорядившись, чтобы я и Ширин утром явились к каланче, что у базарной площади.
Мы попрощались с нашей бабушкой, которая тихо плакала, благословляя нас. Ширин прижалась щекой к ее пергаментному лицу, и я никак не мог оторвать сестренку от Сора-ханум.
Мы были уже у порога, когда старушка окликнула Ширин. Девочка подбежала к ней.
— Носи на счастье, — поспешно произнесла Сора-ханум.
Она надела на шею моей сестренки крохотный амулет в виде рожка на тоненькой цепочке.
— Зачем вы это, бабушка! — сказал я. — У вас и так ничего не осталось.
— Пусть носит, — упрямо ответила старушка. — Дочери мне бог не дал, а вещь эта еще от моей прабабки. Продавать не полагается, грех.
— Спасибо, бабушка, — произнесла Ширин. — Я тоже сделаю для вас что-то очень-очень хорошее.
— Дай бог нам хоть еще раз увидеться, доченька, — печально произнесла старушка. — Только не верю я в это.
Она оказалась права. Больше в ее лачугу мы не вернулись.
Ведомые отцом, мы ушли снова. Ушли, как всегда уходят люди — за счастьем.
Когда в нашем родном ауле Абат старики говорили, что дорожная мука сродни смертельной, я сомневался. За восемь месяцев, которые минули с того дня, когда мы покинули город шахиншаха, я с горечью убедился, что мудрые старики наши были, как всегда, правы.
Знойное лето уже сменило короткую весну, наступила осень, сперва пыльная, потом дождливая. А мы все шли и шли от аула к аулу, от города к городу. Я уже не размышлял, а шагал, как вьючное животное, не знающее, есть ли впереди цель, к которой стремится упрямый погонщик.
Давно забыл я, что идем мы в Мекку, так как уже сомневался: существует ли впрямь этот священный город?
Кормились мы подаянием, хотя деньги у отца были: он не солгал в тот вечер, когда вышел из тюрьмы. Наверное, сумму он получил немалую: я понял это по тому, что он не очень скорбел о своем заветном мешочке, который проходимцы отняли у Ширин. Одеты мы были скромно, как и положено странникам, но обувь на ногах наших была удобна и всегда цела.
Отца тоже немало утомила бесконечная дорога, но, верный себе, он ни разу не заговорил о том, как далеко нам идти еще. Я тайком спросил дервиша, который вел в придорожный чайхане вполне разумные и спокойные речи со своим соседом, таким же изодранным и лохматым, долго ли идти до Мекки?
— Откуда идете? — спросил дервиш.
Я сказал.
— Еще осталось столько, сколько прошли, — ответил он.
Я не поверил. Но встречные паломники подтвердили это.
Мне стало не по себе, когда я представил, какие страдания ждут нас еще впереди. И я, и Ширин выбились из сил, устали донельзя — без очага, без крыши, без постели. Но отец повторял после каждой утренней молитвы:
— Чем больше испытаний мы вынесем, дети мои, тем скорее и охотнее простит нам аллах наши прегрешения.
Однажды я не выдержал — сил больше не оставалось молчать — и спросил:
— Какие за мной грехи, отец? — И добавил: — Пусть заботится о спасении своей души тот, кто обманывал, грабил и убивал.
— Умолкни! — вдруг дико закричал отец.
Лицо его побелело. Но не от гнева, а от ужаса: я это хорошо понял по его глазам. Все же остановиться я уже не мог.
— А у нее, у нашей Ширин, какие прегрешения? — спросил я.
И тут же закрылся руками, потому что отец ринулся на меня, как коршун на курчонка.
Он все-таки сдержал себя, хотя его и трясло всего.
— Вот так, из-за твоей бараньей глупости не зачтет нам господь наш хадж [14] , — произнес он, когда успокоился. — В священной книге сказано, что сомнение в разумности воли божьей — самый тяжкий из грехов. — И велел: — Молись!
Двенадцать раз прочел я вслед за ним очищающую молитву.
Больше я отцу вопросов не задавал. Но достаточно было вспомнить его расширившиеся от ужаса глаза, когда я упомянул об убийстве, как сомнение и страшные догадки начинали вновь тревожить меня. Я переносился мысленно в родной аул уже не для того, чтобы вспомнить, как желтая дарьинская вода лижет песчаный берег, не для того, чтобы представить цветущие сады и степь, покрытую дикими маками, не для того, чтобы увидеть теплые глаза Фирюзы. Сомнение родило в моем сердце тревогу, а затем и уверенность в том, что в день нашего бегства в Абате произошло нечто ужасное. Что именно, я не знал. И от этого мне становилось еще страшнее — воображение рисовало одну и ту же картину: Фирюза, лежащая в луже собственной крови.
14
Xадж — паломничество в Мекку и Медину, к святым мусульманским местам.
Эти муки души были страшнее страданий тела, а бесконечный путь во сто крат усугублял их.
Бедная моя сестренка вконец извелась. Волосы ее, которыми я, бывало, любовался и которые когда-то струились в нежных руках нашей матери, сейчас были немыты и пыльны. Тело у девочки покрылось болячками, так же, как, впрочем, у меня и отца.
Мы шли и шли.
Но чем дальше мы уходили, тем чаще встречались голые горы, укрытые тучами, непонятная речь, странные обычаи.
Однажды мы около кладбища увидели черную толпу, которая двигалась нам навстречу.
Мы стояли на обочине и ждали, пока шествие проследует мимо. Чем ближе подходили к нам люди, тем сильнее были их голоса, которые все скопом ревели почти по-звериному. Вскоре можно было расслышать и отдельные вопли: «Хусайн! Ой, Хусайн!» Я увидел растрепанных, оборванных людей. Они колотили себя по обнаженной груди кулаками, до крови щипали и царапали свои щеки. Изможденный мужчина, который шел впереди, хрипло крича, вдруг упал. Остальные перешагивали через него, будто то было бревно. Я хотел было броситься помочь, но отец меня остановил. Он сказал, что это шииты празднуют день самоистязаний в честь пророка и нельзя вмешиваться в их обряд. А если тот, упавший, умрет на дороге, то будет счастлив, ибо попадет в рай.