Приключения английского языка
Шрифт:
С появлением в конце XVIII и начале XIX века частных платных библиотек, где за небольшую плату желающие могли взять на дом дорогие книги, пробудился и стремительно возрос интерес к романам. Шло время, распространялось образование, уровень грамотности населения возрастал, книги дешевели, и романы приобрели невероятную популярность. Жанр романа, как подчеркивала Джейн Остин, стал восприниматься как форма, в которой остроумие, глубина и многообразие находили столь же яркое выражение, как в традиционных формах поэзии и драматургии. Роман стал эталоном хорошего слога. Джонсон ни за что не поверил бы в такой поворот событий. Подумать только, «всего лишь роман»!
Это пренебрежительное выражение употреблено в романе «Нортенгерское аббатство». В начале книги, когда Кэтрин и Изабелла стали близкими подругами, все делали вместе, «и если дождливое утро лишало их других развлечений, они, невзирая на сырость и грязь, непременно встречались и, закрывшись в комнате, читали романы. Да, да, романы, ибо я вовсе не собираюсь следовать неблагородному и неразумному обычаю, распространенному среди пишущих в этом жанре, — презрительно осуждать сочинения, ими же приумножаемые, — присоединяясь к злейшим врагам и хулителям этих сочинений и не разрешая их читать собственной героине, которая, случайно раскрыв роман, с неизменным отвращением перелистывает его бездарные страницы. Увы! Если героиня одного романа не может рассчитывать на покровительство героини другого, откуда же ей ждать сочувствия и защиты? Я не могу относиться к этому с одобрением. <…> Дарования 900-го автора краткой истории Англии или составителя и издателя тома, содержащего несколько дюжин строк из Мильтона, Поупа и Прайора, статью из „Зрителя“ и главу из Стерна, восхваляются тысячами перьев, меж тем как существует чуть ли не всеобщее стремление преуменьшить способности и опорочить труд романиста, принизив творения, в пользу которых говорят только талант, остроумие и вкус. „Я не любитель романов!“, „Я редко открываю романы!“, „Не воображайте, что я часто читаю романы!“, „Это слишком хорошо для романа!“ — вот общая погудка. „Что вы читаете, мисс?“ — „Ах, это всего лишь роман!“ — отвечает молодая девица, откладывая книгу в сторону с подчеркнутым пренебрежением или мгновенно смутившись. Это всего лишь „Цецилия“, или „Камилла“, или „Белинда“, — или, коротко говоря, всего лишь произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости и остроумия преподнесены миру наиболее отточенным языком» [40] .
40
Джейн Остин. «Нортенгерское аббатство» (перевод И. Маршака.)
Подобно тому как в елизаветинскую эпоху на службу языку была призвана поэзия, теперь за то же дело принялись романы. Неудивительно, что по мере возрастания роли словесного творчества женщины как наиболее преданные читатели романов, к тому же еще и обучающие английскому языку молодое поколение, находили в творчестве Джейн Остин идеал и модель для подражания. Посредством романа была сформирована своего рода неофициальная академия языка, и ее влияние на стиль и речь было не меньше (а то и больше), чем у Свифта, Джонсона или Шеридана.
Но даже у Джейн Остин были свои ограничения. Она не пускала на порог язык улицы; в ее парках не допускалось упоминание частей тела; стиль Джейн Остин был по-своему столь же виртуозен и при этом строг, как и у мужчин, которых, как показало время, она превзошла. Правильный язык, который она виртуозно использовала, проник в умы и чувства сотен тысяч ее читателей, а некоторые из них перенесли в собственные романы ее негласные, но четкие и строгие правила о том, что хорошо и что плохо в выражениях и поведении. Бранные слова были совершенно недопустимы: на станицах ее книг никого не назовут сукиным сыном и не потребуют отвалить.
В романе Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» есть такой эпизод: две монахини убеждены, что осла можно сдвинуть с места, только крикнув ему bugger (тварь, шельмец), но загвоздка в том, что произносить такие слова грех. Тогда они делят слово на двоих: так как ни один из слогов сам по себе не греховен, она кричит: Bou, bou, bou! (шель-, шель-, шель-), а вторая повторяет: Ger, ger, ger! (-мец, -мец, -мец!). В другом эпизоде Стерн комично расписывает, какое бранное слово подходит к тому или иному случаю. «Я безмерно восхищаюсь трудом джентльмена, который… сел и сочинил… подобающие формы ругательств на любой случай, от малейших до серьезнейших поводов и провокаций, которые только могут с ним произойти… они всегда были у него под рукой, на каминной полке, готовые к употреблению».
Джонсон не включил в свой словарь слово shit (дерьмо, вздор, чушь). К XIX веку возвышенность чувств (или брезгливость) становилась в английской приличной прозе все явственнее, и английский язык насильно загонялся в соответствующие рамки. Думается, Чосер, использовавший в своем творчестве множество разнообразных бранных слов, весьма удивился бы, увидев, что стало с грубой речью, этой бурной и энергичной составляющей английского языка из его словаря. Языком управляла мораль.
В результате непристойный язык с его нецензурными выражениями скрылся с глаз почтенной публики. Он ушел в подполье или в творчество скандальных писателей, от Рочестера до Д. Г. Лоуренса. Свифт предлагал обогатить страну, учредив фонд сквернословов, который собирал бы по шиллингу штрафов, взимаемых за сквернословие в соответствии с постановлением парламента.
В текстах начали употреблять слово blank (отточие, непечатное пропущено, вырезано цензурой), как, например, в цитате, датируемой 1854 годом: I wouldn’t give a blank for such a blank blank (я бы не дал и <***> за такое <***><***>). а вот еще любопытный эпизод: «Миссис Битон не могла заставить себя написать слово „брюки“, поэтому, описывая, как камердинер одевает хозяина, она пропустила и слово, и сам предмет гардероба. Ужасное слово заменялось всякими эвфемизмами вроде unmentionables, или indescribables, или inexplicables, или inexpressibles (в русском языке все эти синонимы можно обозначить шутливым словом невыразимые). Одним словом, „то, чего не следует называть“. Вместо „ног“ она говорила „конечности“. В результате получалось, что на нижних конечностях персонажей миссис Битон вообще не было брюк».
Все это «ставило английский язык на место», а самозваные Цензоры обращались с ним, как с непокорной толпой, диверсионной группировкой, партией революционеров. Есть в этом что-то комическое, но в то же время свидетельствующее о силе языка. Те, кто отдавал приказы и играл роль самопровозглашенной словесной полиции, думали, что смогут получить полный контроль, если будут топором вырубать слова, казнить фразы и убивать выражения, но английский язык был слишком опасен и необуздан для новой очищенной, подстриженной и щепетильной Англии. Процесс коснулся даже Шекспира, ставшего основной мишенью Баудлеров, называемых так по имени Томаса Баудлера, чье «Семейное издание Шекспира» в 1818 году ставило целью спасти писателя от самого себя и сделать его тексты подобающими для чтения в христианских семьях.
Баудлер писал, что шекспировские пьесы «запятнаны словами и выражениями столь непристойными, что ни один родитель не стал бы показывать их дочерям в неисправленном виде». Главной мишенью стал «Отелло». Так, в редакции Баудлера Яго уже не говорит Брабанцио, что его «дочь и Мавр сейчас изображают двуспинного зверя»: вместо этого он сообщает, что они «сейчас вместе». У Шекспира Отелло переживает, что «тело и красота» Дездемоны отвлекут его от намеченной цели; Баудлер убирает «тело». Были вычеркнуты любые упоминания сексуальной близости («С ней Кассио спал», «вашу белую овечку — там кроет черный матерой баран») и наготы («голой полежать с дружком в кровати»). Шекспировское bawdy wind that kisses all it meets («Разгульный вихрь, все целовать готовый») становится very wind (вихрь). Исчезло cuckold (наставить рога), а с ним strumpet и whore (шлюха, потаскушка). Незадолго до редакции Баудлера был издан другой вариант, из которого редактор, Фрэнсис Джентльмен, бесцеремонно вырезал 174 строки из одной только сцены — той, в которой с Отелло сделался «припадок падучей». Раз уж началось цензурное усечение, где граница, за которую оно не зайдет? Джентльмен полагал, что вырезанные им строки могли испортить «трагический эффект». Эту тенденцию наглядно иллюстрирует Диккенс в «Крошке Доррит», описывая министерство многословия (или департамент околичностей) — учреждение, где процветает волокита, бюрократизм и формализм.
Англичане, куда ни посмотри после неудавшейся академии Свифта, основополагающего словаря Джонсона и разделяющего классы ораторского искусства Шеридана, вовсю развлекались, искажая свой язык и командуя его формами и звуками, что отражало пуританские манеры, классовые предрассудки и соперничающие этические принципы. Язык покорили, рассекли на части, очистили цензурой, отшлифовали, вышколили, и после всего этого на него нередко смотрели с неприязнью. В конечном счете из этого ничего не вышло: язык жил своей жизнью, и если перед ним закрывали одну дверь, он открывал дюжину других. Но в то время ситуация для некоторых была тягостной.