Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Я находил в характере лорда Байрона большое сходство с Жан-Жаком Руссо. Однажды я сказал ему об этом, но по тому, как он принялся опровергать это сравнение, я тотчас заметил, что оно ему неприятно. Байрон говорил, что, впрочем, не я первый сделал ему такой комплимент, и он произнес это слово с особенным выражением. Я надеялся, что этот спор откроет мне какие-нибудь черты его характера, и потому продолжал настаивать на своем.
– Впрочем, – сказал он, – вы, любезный друг, заразились общей болезнью, которую я, кажется, возбуждаю у всех окружающих. Только кто-то меня увидит, как сейчас же начинает с кем-нибудь сравнивать, а это мне очень неприятно: приходится думать, что я недостаточно оригинален, чтобы быть самим собой. Никого на свете не сравнивали столько, как меня. Сравнивали меня и с Юнгом, и с Аретином, с Тимоном Афинским, с Хопкинсом, с Борисом, с Севиджем, с Чаттертоном, с Чарльзом Черчиллем, с Кином, с Альфиери, с Броммелем, с алебастровой вазой, освещенной изнутри, с фантасмагорией и с бурей. Что касается Руссо, то я думаю, что
26
Вольтижировка – гимнастические упражнения в прыжках, производимые во время движения лошади.
– Но вы, милорд, говорите только о внешних различиях, а не о сходстве, которое можно найти между вашими душами и талантами.
– Да скажите же, ради бога, Джон, что между нами общего?
– Вы не рассердитесь?
– Нисколько.
– Вечная скрытность Руссо, неверие в дружбу и людей, неуважение к внутреннему самосознанию и предрасположенность отдавать свои поступки на суд публики – все это есть и в вас. Руссо написал свою «Исповедь» сродни памятнику самому себе, он предъявил ее обществу на пьедестале своей гордости, а вы читали мне две главы «Чайльд-Гарольда», которые очень похожи на незавершенный бюст автора «Часов досуга» и сатиры на английских поэтов и шотландских критиков.
Лорд Байрон задумался.
– Надо признаться, – сказал он, наконец, – что вы ближе всех остальных моих судей подошли к истине, и в этом случае она лестна для меня. Руссо был великим человеком, и я очень благодарен вам, мистер Джон. Отчего вы не пишете в журналы? По крайней мере хоть один человек судил бы обо мне правдиво.
Этот разговор, для меня чрезвычайно интересный, происходил в прекраснейших местах, среди островов, разбросанных, как корзины цветов, по морю, в котором родилась Афродита. Ветер был неприятный, однако через несколько дней мы миновали благоухающий остров Хиос и обогнули Митилену, древний Лесбос. Наконец, через неделю после того, как вышли из Смирны, мы увидели Троаду и Бенедос, ее форпост, и перед нами открылся пролив Дарданеллы. Мы любовались великолепным зрелищем, которое разворачивалось перед нашими глазами, как вдруг пушечный выстрел из форта вывел нас из созерцания. С турецкого фрегата окликнули нас, и два баркаса с несколькими солдатами и офицером приближались к нам, чтобы узнать, не русский ли это корабль, идущий под английским флагом. Мы предъявили свои бумаги, однако же нам велели ждать при входе в пролив указа Блистательной Порты с позволением следовать к заветному городу. Мы вынуждены были послушаться; только двое радовались такой задержке – лорд Байрон и я. Он попросил позволения сойти на берег, а я – командовать баркасом, который доставит его на берег; капитан охотно согласился, и мы собрались осмотреть на другой день места, где была Троя.
Ступив в барку, лорд Байрон тотчас стал просить меня как можно больше распустить парус; я заметил, что в этом море течение из-за пролива довольно сильное и потому нас легко может опрокинуть. Он спросил, неужели я не умею плавать. Мне пришло в голову, что он сомневается в моем мужестве, и потому я предложил ему снять на всякий случай верхнее платье и выставил на ветер парус до последнего дюйма. Вопреки моим ожиданиям и благодаря искусству рулевого, наше маленькое судно, качаясь и кувыркаясь, то поднимая корму, то задирая нос, благополучно доставило нас на место, мы вышли на берег за Сигейским мысом, который нынче называется мысом Енишехир.
Мы мигом взбежали на холм, где, по преданию, был погребен Ахилл и вокруг которого Александр Македонский, в знак поклонения перед героем, обошел трижды, нагой и с цветочным венком на голове. Недалеко от холма виднелись руины храма, и один греческий монах настойчиво уверял нас, что это развалины Трои, но на беду его, с того места, где мы стояли, видно было место, где, по всей вероятности, действительно располагалась Троя: в глубине долины, где протекал ручей – это был знаменитый Скамандр, который становился похожим на реку несколько выше деревни, называемой Энаи, где к нему присоединялся Симоис. Мы отправились в эту долину и оказались там через полчаса. Лорд Байрон присел на обломок скалы, Экенгед и Гобгауз принялись стрелять бекасов, а я стал обходить окрестности. Прошло около часа. Байрон теперь еще меньше прежнего понимал, где именно была Троя. Экенгед и Гобгауз подбили штук двадцать
Через некоторое время мы собрались в обратный путь. Лорду Байрону хотелось пройти по берегу Скамандра до того места, где река впадает в море, а потому мы распорядились, чтобы лодка дожидалась нас у Янычарского мыса. В Бунар-баши мы остановились позавтракать, потом двинулись дальше и через час были на берегу пролива. Там лорду Байрону вздумалось повторить подвиг Леандра [27] , переплыв пролив Геллеспонт, который в этом месте около четырех миль шириной. Мы убеждали его не делать этого, но, что бы мы ни говорили, он не соглашался оставить свое намерение: Байрон отличался упрямством и временами упорствовал совершенно по-детски. Впрочем, это свойство было сущностью его гения. Говорили, что он плохой стихотворец, – и он стал великим поэтом, природа создала его калекой, – и он начал бороться с этим недостатком и прослыл одним из прекраснейших мужчин своего времени. Мы говорили, что он недавно позавтракал и что течение очень быстро, и он чуть было не бросился в воду тотчас. Заставить лорда Байрона переменить свое решение было сродни тому, что поднять гору и перенести ее из Европы в Азию.
27
Леандр – юноша из Абидоса, влюбленный в Геро, жрицу Афродиты в Сесте. Каждую ночь он переплывал к ней через Геллеспонт, пока не погиб во время бури. Увидев его труп, прибитый к берегу, Геро бросилась в море.
Однако я упросил его, по крайней мере, подождать, пока придет шлюпка. В этом была двойная выгода: он успел бы отдохнуть и остыть, и к тому же я мог последовать за ним, и тогда затея его была бы не так опасна. Я нашел самое возвышенное место на берегу и оттуда сделал шлюпке знак, чтобы она приблизилась. Когда я вернулся, Байрон был уже раздет, минут через десять после этого он плыл по морю, а я на небольшом удалении от него – в шлюпке. Минут сорок все шло как нельзя лучше, и он, почти не уклоняясь от прямой линии, проплыл две трети пути, но тут начал подниматься по грудь из воды, и я догадался, что он устал. Я заметил ему это и хотел подойти ближе, но он показал мне знаком, что не нужно. Мы несколько отдалились, однако не теряли его из виду. Он проплыл еще некоторое расстояние, дыхание его делалось все тяжелее; я понемногу начал приближаться к пловцу. Затем члены его начали коченеть, и он уже подавался вперед только рывками; наконец, голова дважды погрузилась в воду, и на третий раз Байрон окликнул нас. Мы подали ему весло и втащили в шлюпку.
Тут вполне проявилась мрачность его характера: он приуныл, будто случилось большое несчастье или будто он стыдился поражения, и не произнес ни слова, пока мы его вытаскивали. Впрочем, Байрон не отказался от своего намерения, неудачу свою он, по справедливости, приписал быстроте течения и думал, что в другом месте, не столь узком, расстояние будет больше, но зато плыть легче. Было решено, что на следующий день мы отправимся в Абидос и наш гость повторит свою попытку в том самом месте, где столько раз переплывал Леандр. Мы вернулись на корабль.
На другой день мы сошли на берег на рассвете, взяли лошадей в деревушке Ренне-Кьой, оставили слева мельницы и хижины и ехали по азиатскому берегу. Хотя в Европе уже началась зима, здесь погода стояла чрезвычайно жаркая, и раскаленная пыль, которая казалась вихрем красного пепла, поднималась из-под копыт лошадей. Мы спешили к кипарисовой роще, прохладной и тенистой. Нам оставалось проехать шагов двести, как вдруг из леса появился отряд турецких всадников. Послышались голоса. Турки окликали нас, но никто их не понял и, следовательно, никто не отвечал. Мы переглядывались, не зная, что делать, лорд Байрон пустил лошадь в галоп и поскакал прямо к роще, будто хотел отбить ее у турок. Увидев это, те обнажили сабли и выхватили пистолеты. Лорд Байрон сделал то же, но наш проводник бросился вперед и остановил его лошадь, потом подбежал к туркам и объяснил им, что мы английские путешественники. Эти чудаки приняли нас за русских, потому что Турция тогда воевала с Россией. Им и в голову не пришло спросить себя, каким образом мы могли пробраться из России на азиатский берег Дарданелл!
Этот турецкий эскадрон являл собой весьма поэтичное зрелище. Люди, как дикие звери, казалось, чуяли кровь; густые усы их топорщились; вместо того чтобы стоять неподвижно, как принято в европейских армиях, они кружились на лошадях, распаляя самих себя, как лев рычит и бьет себя хвостом по бедрам. Куртки, обшитые золотом, красивые тюрбаны, арабские лошади – в живописности турецкий отряд превосходил прекраснейшие английские и французские полки. Во время остановки, когда мы еще не знали, чем все кончится, я взглянул на Байрона. Лицо его было бледным, а глаза сверкали. Ясно было, что волку Альбиона очень хотелось бы сцепиться с этими восточными тиграми. К счастью, вышло иначе. Проводник наш успокоил турецкого командира. Сабли погрузились в ножны, пистолеты за пояса, и грозные щетинистые усы улеглись. Нам показали знаками, что мы можем продолжать свой путь.