Приключения капитана Сингльтона. Морской разбойник. Плик и плок
Шрифт:
— Не говори таким образом женщине двузрячей [390] ; сделай милость, не отплывай сегодня, этот час черно-белый водорез вился над бригом, испуская пронзительные крики, это худое предзнаменование, не отплывай!
Сказав слова эти, Мели бросилась к ногам Кернока, который слушал ее сперва довольно терпеливо, но наскучив, он оттолкнул ее от себя так сильно, что Мели ударилась головой об пол.
В ту же минуту, Кернок, угадав по непомерному потрясению корабля, что якорь подался на шпиль, устремился с рупором в руке на палубу.
390
Second sight,
ГЛАВА VI
Снятие с якоря
Alertel alerte! voici les pirates d'Ochali qui partent.
Едва Кернок явился на палубу, как наступило глубокое безмолвие.
Слышен был только резкий звук свистка шкипера Зели, который, склонившись на шхафут брига, приказывал крепить якорь. Маневр означался различными изменениями тонов свистка.
— Поднимать ли плехт? — закричал он секунду, который передал этот вопрос Керноку.
— Подождать, — сказал сей последний, — и послать людей наверх.
Едва раздался особенный сигнал в свисток, повторенный подшкипером, как пятьдесят два матроса и пять штурманских учеников, составлявших экипаж « Копчика», стояли уже на палубе, выстроенные в две линии, с приподнятыми головами, неподвижными взорами и опущенными руками.
Эти молодцы не имели кроткой и простодушной наружности молодого семинариста, о, нет! Но, судя по их угрюмым лицам, по их сморщенным лбам, заметно было, что страсти, — и какие страсти! — обладали ими, и что эти удалые ребята вели жизнь, увы, слишком бурную.
При том же, это был космополитный экипаж, так сказать, живой перечень почти всех народов в мире: французов, русских, англичан, немцев, испанцев, американцев, египтян, голландцев, словом тут были все, даже китаец, которого Кернок завербовал в Манилье. Однако это общество, столь мало соплеменное, благодаря строгой дисциплине, установленной Керноком, жило между собой в совершенном согласии.
— Делай перекличку, — сказал он секунду, и каждый матрос откликался на свое имя.
Недоставало одного Лекоэ, кормчего, соотечественника Кернока.
— Отметь его к двадцати ударам линька и заключению на неделю в кандалы, — сказал Кернок лейтенанту.
И лейтенант записал в своей памятной книжке: Лекоэ 20 у. л. и нед. в к., с таким же хладнокровием, как купец, выставляющий срок векселю.
Тогда Кернок взошел на вахтенную скамью, положил свой рупор подле себя, и начал в следующих выражениях:
— Ребята, мы отплываем в море. Два месяца мы плесневели здесь, как испорченный плашкоут наши пояса пусты, но крюткамера [391] полна, наши пушки разинули рты, и ожидают только слова. Мы выйдем при свежем норд-весте, пустимся к берегам Гибралтарского пролива, и если Святой Николай и Святая Варвара нам помогут, ей-ей! ребята, мы возвратимся с полными карманами плясать с девушками Сен-Польскими и пить Пампульское вино.
391
Пороховой погреб на корабле.
—
— Поднимай плехт, готовь кливер, ставь грот, — кричал Кернок, отдавая тотчас приказание к отплытию, дабы не охладить ревность своего экипажа.
Бриг, не удерживаемый более своими якорями, двинулся по направлению ветра и покатился на правую сторону.
— Готовь марсели, держи круче, тяни брасы на левой стороне, поднимай марса-фалы! — продолжал Кернок.
И бриг, почувствовав силу дуновения, побежал. Широкие, серые его паруса напрягались мало-помалу, ветер засвистел в снастях; уже Пампуль, берег Трегъерский, остров Сент-Ан-Рос-Истан и Белая башня, исчезая постепенно, бежали от глаз матросов, которые стояли группами на вантах и на марсах, и, устремив взор на берег, казалось, прощались с Францией на долгую и вечную разлуку.
— Лево руля, лево руля, спускайся, — закричал вдруг Зели с ужасом.
Штурвал быстро повернулся, и « Копчик», накренясь, задрожал под волной.
— Что там такое? — спросил Кернок, когда маневр был исполнен.
— Лекоэ догнал нас, капитан, ялик его не успел пристать, и мы потопили бы его, как ореховую скорлупу, если бы я не пустил его к правому борту, — отвечал Зели.
Опоздавший, проворно вспрыгнув на борт, приблизился со смущением к Керноку.
— Отчего ты так опоздал?
— У меня умерла престарелая мать, я хотел остаться до последней минуты, чтоб закрыть ей глаза.
— Ага! — сказал Кернок. Затем обратился к своему помощнику, — прикажи рассчитаться с этим добрым сыном.
И лейтенант сказал слова два на ухо Зели, который повел Лекоэ на переднюю часть брига.
— Дружок, — сказал тогда шкипер, размахивая длинным и тонким линьком, — нам приходится пить с тобой одну чашу.
— Понимаю, — отвечал Лекоэ, побледнев, — а сколько?
— Безделица.
— Однако же, я хочу знать.
— Вот увидишь, тебя не станут обижать, впрочем ты сам сосчитаешь.
— Я отомщу.
— Все говорят это сначала, а после столько же думают о мщении, сколько о ветре, бывшем накануне. Проворней, любезный, торопись; я вижу, капитан теряет терпение, и может быть, вздумает отпотчевать меня тем же гостинцем.
Лекоэ привязали к вант-трапу, подняв руки и обнажив ему спину по пояс.
— Готово, — сказал шкипер Зели. Кернок подал знак, линек засвистал и раздался на спине Лекоэ. До шестого удара, он был тверд: слышалось только глухое стенание, сопровождавшее каждый удар веревки. Но при седьмом, бодрость его оставила, и действительно ему надлежало много переносить, ибо каждый удар оставлял на теле Лекоэ красные рубцы, которые тотчас становились синими и белковатыми, потом кожа вздулась, мясо отделилось и окровавилось. Видно, что пытка сделалась нестерпимой, ибо совершенное изнеможение заступило место судорожного раздражения, поддерживавшего до этого Лекоэ.
— Ему дурно, — сказал Зели приподняв линек...
Тогда Дюран, корабельный тимерман-хирург-констапель, подошел, пощупал пульс у страдальца, потом сделав какую-то ужимку, пожал плечами, и подал выразительный знак шкиперу Зели.
Линек снова запрыгал, но издаваемый им звук не был уже тверд и громок, как прежде, когда он отражался от гладкой и крепкой кожи, но глухой и мягкий, подобный стуку веревки, ударяющей по густой грязи.
Спина Лекоэ была пробита до костей, кожа падала клочками, до того, что шкипер заслонял рукой глаза, дабы не быть обрызганным кровью, разлетающейся от каждого удара.