Приключения капитана Сингльтона. Морской разбойник. Плик и плок
Шрифт:
Должен заметить, что здесь мы оделись на новый лад, так, как одеваются персы: в длинные шелковые куртки и нарядные платья или халаты из английского алого полотна, и отпустили себе бороды на персидский лад, так, что стали походить на персидских купцов, но только видом, впрочем, ибо не понимали ни одного слова на персидском языке, да и вообще не знали никаких языков, кроме английского и голландского, да и последний я понимал очень скверно.
Как бы то ни было, голландец выполнил все обещанное нам, а мы, решивши возможно более держаться в стороне, не знакомились и не обменивались ни единым словом ни с одним из английских купцов, хотя
В продолжение моего пребывания здесь — мы оставались около двух месяцев — я стал все чаще задумываться о своем положении. Не об опасности, ибо опасность нам не угрожала. Но мне действительно стали приходить мысли обо мне самом, о мире, иные, нежели какие бывали прежде.
Что до имевшегося у меня богатства, — а оно было у меня невероятно велико, — я ценил его столь же высоко, сколь и грязь под ногами. Я ценил его, обладание им не приносило мне покоя, не беспокоила меня и мысль лишиться его.
Виллиам заметил, что дух мой смущен и настроение по временам тяжело и подавлено. Однажды вечером, во время одной из наших прогулок по прохладе, я заговорил с ним о том, чтобы бросить наши богатства; а Виллиам был человеком мудрым и осмотрительным — всеми предосторожностями в моем поведении в продолжение уже долгого времени был я, и вправду, обязан его советам, и потому все дело по охранению наших вещей, да и нас самих, лежало на нем. Он как раз рассказывал мне о кое-каких мерах, которые предпринимает для нашего путешествия домой и охранения нашего богатства, когда я оборвал его.
— Как, Виллиам, — говорю я, — неужели ты полагаешь, что вообще мы сможем достичь Европы, когда на нас висит такой груз?
— Да, — говорит Виллиам, — без сомнения, подобно другим купцам с подобным же грузом, если только не станет известным, какое количество у нас его или какую ценность он представляет.
— Как же, Виллиам, — говорю я с улыбкой. — Ведь ты считаешь, что над нами есть Бог; и ты так долго объяснял мне, что мы должны будем дать ему отчет во всех наших делах; так вот, как же, если ты считаешь, что он справедливый судья, можешь ты допустить, чтобы он позволил нам спастись, оставляя при себе все награбленное у стольких невинных людей и, можно сказать, целых народов? Как же может не призвать он нас к ответу за это до того еще, как мы попадем в Европу, где собираемся насладиться награбленным?
Виллиам, видимо, был поражен и удивлен этим вопросом, и долгое время не отвечал. А я повторил вопрос и добавил, что это недопустимо.
После некоторого молчания Виллиам в ответ:
— Ты поднял очень существенный вопрос, и положительного ответа на него я дать не могу. Но скажу я так: во-первых, правда, что, зная господнюю справедливость, нечего нам ожидать от него защиты. Но как обычные пути провидения не те, что повседневные пути людских деяний, то, все же, покаявшись, можем мы надеяться на милосердие и не знаем, сколь милосерден будет он к нам. И потому должны мы поступать, склоняясь к последнему, я хочу сказать, к милостивому решению, а не к первому, которое может навлечь на нас лишь суд и отмщение.
— Но послушайте, Виллиам, — говорю я, — в самое покаяние, как вы раз мне объяснили, входит исправление. А мы никак не можем исправиться. Как же нам покаяться?
— Почему мы не можем исправиться? — говорит Виллиам.
— Потому, — сказал я, — что не можем вернуть того, что добыли разбоем и насилием.
— Верно, — говорит Виллиам, — этого мы сделать не можем, ибо не можем узнать, кто собственники награбленного.
— Что же, в таком случае, делать с нашим богатством, — сказал я, — следствием грабежа и разбоя? Сохраним мы его — мы останемся разбойниками и ворами, а если бросим его, то тоже поступим несправедливо, ибо не сможем возвратить его законным собственникам.
— Ну, — говорит Виллиам, — ответ на это короток. Отказаться от того, что имеем, это обозначает бросить его тем, кто на него не имеет прав, и лишить себя богатства, не сотворивши тем добра. Поэтому должны мы беречь его тщательно и твердо, творя с его помощью добро, какое сможем. И кто знает, какую возможность предоставит нам провидение сотворить благодеяние хотя бы нескольким из тех, кому мы причинили вред? Потому, по меньшей мере, должны мы предать все в руки господни и двинуться далее. И, без всякого сомнения, наш долг — уйти в какое-нибудь безопасное место и ожидать господней воли.
Это решение Виллиама действительно вполне удовлетворило меня, как, правда, и то, что все, что он ни говорил, всегда бывало надежно и правильно.
И вот вышло, что господь соблаговолил сделать Виллиама всем для меня.
Потому однажды вечером, как велось, потащил я Виллиама в поля много торопливее обычного. И там я рассказал ему смятение моего разума, как страшно искушал меня дьявол, и что я должен застрелиться, ибо не могу вынести тяжести, которая гнетет меня.
— Вот, — сказал я, — всю ночь снились мне ужасные сны, а особенно снилось мне, что за мною явился дьявол и спросил, как меня зовут, и я отвечал ему. Тогда он спросил меня, какой был мой промысел. «Промысел? — говорю я. — Я вор, негодяй по призванию. Я пират и убийца и заслуживаю виселицы». — «Верно, верно, — говорит дьявол, — заслуживаете. И вы тот человек, которого я ищу, и потому ступайте за мной». Тогда я ужасно испугался и закричал так, что сам проснулся. С того самого времени я пребываю в ужасных мучениях.
— Превосходно, — говорит Виллиам, — теперь давай мне пистолет, о котором ты только что говорил.
— Зачем? — говорю я. — Что ты с ним сделаешь?
— Сделаю с ним! — говорит Виллиам. — Да тебе незачем самому убивать себя. Я буду вынужден сделать это за тебя. Да ты ведь чуть было не погубил нас всех.
— Что ты хочешь сказать, Виллиам? — сказал я.
— Сказать! — сказал он. — Нет, что ты хочешь сказать, если кричишь со сна: «Я вор, я пират, я убийца, я заслуживаю виселицы»? Да ты этим всех нас погубишь. Хорошо, что голландец не понимает по-английски. Коротко говоря, я должен застрелить тебя, чтобы самому спастись. Ну же, — говорит он, — давай пистолет.
Признаюсь, что это ужаснуло меня совсем, и я стал понимать, что действительно, будь поблизости меня кто-нибудь, понимающий по-английски, я бы погиб. С того времени мысль о том, чтобы застрелиться, покинула меня, и я обратился к Виллиаму.
— Ты совершенно смущаешь меня, Виллиам, — сказал я. — Да, я опасен, и небезопасно водить со мною общество. Что мне делать? Я выдам вас всех.
— Брось, брось, друг Боб, — говорит он. — Я со всем этим управлюсь, если ты послушаешь моего совета.