Приключения моряка Паганеля часть I - "Боцман и Паганель или Тайна полярного острова."
Шрифт:
Верманд со всей возможной тщательностью, словно опытный морской сапёр ощупывал тралом дно фьорда, стараясь не пропустить ни дюьма. Это занимало достаточно много времени, поскольку баркас (когда находился не за скалистым поворотом, а у нас на виду) двигался вперёд плавными зигзагами. Иногда в широких местах фарватера он на возможно медленном ходу (чтобы не закрылся и не лёг на дно трал) совершал полные повороты через свой правый борт. В целях безопасности мы на «Жуковске» к тому же держали возможно большую дистанцию от нашего маленького, но более отважного лидера. Находящимся на мостике вперёдсмотрящим во главе с капитаном оставалось лишь внимательно наблюдать в бинокли за поверхностью моря, высматривая всплывшие мины.
Бронислав Устиныч расположился со своим МГ-42 на баке, пристроив пулемёт с двуногой распоркой подставки и свисающей из затвора лентой на возвышенной круглой люковине вертикального трапа, ведущего в подбаковое помещение. Для удобства прицельной стрельбы на этой самой люковине соорудили дополнительное возвышение из старой траловой сети, накрыв её огнеупорной асбестовой кошмой. Высоту рассчитали так, чтобы нашему боцману-пулемётчику было удобно расстреливать мины из положения стоя. Рогатка же пулемётной подставки надёжно уперлась в мягкое, словно в земляной бруствер окопа.
Боцман напряжённо всматривался вперёд, используя для наблюдения собственный небольшой, но мощный цейсовский бинокль. Я разумеется, как верный оруженосец (на этот раз в буквальном смысле) напросился к Устинычу вторым номером в пулемётный расчёт. Согласие я получил лишь после того, как раз двадцать вставил и вынул ленту и столько же раз, действуя одной рукой поменял ствол, отщёлкивая его из специальных пазов. Возбуждение охватившее всех в начале постепенно спадало и уже через полчаса приходилось себя мысленно подстёгивать, чтобы через чур уж не расхолаживаться. Вдруг боцман не отрываясь от бинокля спросил:«Что малый, рыжий небось уже растрепал о последних разговорах главарей брунгильдовских? Он же их переводил для Владлена с компанией».Слово Он Устиныч произнёс с нажимом в утвердительной интонации, как бы подчёркивая несправедливость капитана при выборе переводчика с немецкого.
Я не без удивления пожал плечами: «Насколько я помню, Устиныч, беседы происходившие между троицей начальников с „Брунгильды“ велись как по немецки, так и по английски. Что касается Эпельбаума, то я впервые слышу о том, чтобы Владлен привлекал его для перевода добытых им и Вермандом записей». Боцман не прерывая наблюдения не без облегчения вздохнул: «Значит говорили по английски, вот Георгич без толмача и обошёлся. Он ведь английский понимает неплохо, не говорит только, стесняется. А ведь Верманд, чёрт старый тоже получается в инглише шарит изрядно. Он ведь мне подробно всю беседу между Люци и Штинкером пересказал».Последнюю фразу боцмана я расценил, как тонкий(в некоторых местах) намёк на желание поделится со мной новой информацией, поэтому не мудрствуя лукаво отметил: «Капитан же вроде всё важное из разговоров брунгильдовцев на собрании пересказал? Или как?»
Мой визави ответил несколько пошловатой грубостью:«Каком кверху! Ты, что думаешь мне дураку усатому больше делать нечего, как тебе салаге всякие тайны мадридского двора пересказывать? Я ведь тебе не просто так почётный псевдоним Паганель присвоил. Надежда у меня на тебя. Ты дневник ведёшь и я его читал. Не Ремарк, но пишешь складно. Помяни моё слово, придёт время, когда ты поймёшь, что ничего особенного в своей жизни не добился и писанина твоя не просто графомания, а то, что может дать тебе утешение и удовлетворение, а если повезёт, то и новую перспективу. Я делюсь с тобой интересной информацией, сырьём для фантазии и если будешь работать с этим, то постепенно войдёшь во вкус и не сможешь обходится и пары дней без строчки. Это, брат Паганель, называется творчество, а оно предает жизни необходимую для всякого думающего человека осмысленность. Так-что мой милый не надо снисходительности, как будто боцман страдает недержанием речи и у него вода в заду не держится».
Я почувствовал, что заливаюсь краской. Совесть прихватила, как внезапно заболевший зуб. Бронислав Устиныч заметил это и примирительным тоном добавил:«Ладно, малой, извини. Чересчур на тебя наехал. Нервы понимаешь, чай не на морской прогулке. Вообщем рассказал мне Верманд интересные моменты из последней беседы Люци и Штинкера. Ты слушай, да на ус мотай, потом диалог этот у себя в дневнике восстановишь».
Я так и сделал и вот, что получилось: «На записи какое то время слышались шаги, звуки передвигаемых стульев, неясное бормотание и стеклянное позвякивание, похоже бутылки о стакан или рюмку. Затем раздался приглушённый скрипучий смех и знакомый дребезжащий, словно простуженный голос что-то запел по немецки, пьяно хихикая.
Этот вальяжный вокал более всего напоминал скрип плохо смазанных дверных петель и в невольных слушателях будил те же эмоции, что и крики диких лесных обезьян, предупреждающих об опасности. Хотелось немедленно укрыться в надёжном и тихом месте, повинуясь инстинкту унаследованному от наших первобытных предков. Вскоре наступила тишина, нарушаемая лишь сиплым дыханием командора Кранке. То, что это был он сомнений не было. Так продолжалось не менее получаса, затем раздался скрежет клинкетной двери и в комнату, судя по голосам вошли двое. Все те же старые знакомые: инспектор Люци и старпом Штинкер. Последний с презрительным смешком констатировал:„Ну где же ещё искать нашего дорогого командора. Старый алкоголик нашёл укромное место с баром и уютным креслом, где немедленно надрался до полного самозабвения. Шваб он и есть шваб“.
– „Не тратьте вашего красноречия мсье Штинкер“. – подал голос Люци – „Если бы это было в моей власти, то я давно бы сместил этого проспиртованного нациста и назначил вас командиром „Брунгильды“. Однако этот альти захель((идиш) – старьё), как вы его называете, к сожалению ни больше не меньше, как протеже Его высочества, да продлятся его дни. Я решил, что вам можно доверять, Штинкер, поскольку нас связывают общие интересы и потому так откровенен“. – Послышался звон рюмок и голос Штинкера произнёс: „Прозит!“ Люци ответил с коротким смешком:» «Ле Хаим!» – как говорят дважды неверные. Да простит меня всемилостливый, но и правоверному мусульманину иногда нужно расслабится! «Его высочество, да пощадит меня Всевышний, тоже человек и как говорится: „Ничто человеческое…“ Дело в том, что двух таких разных людей объединила одна общая страсть: самозабвенный интерес к страданиям других людей».
«Ох уж эта восточная витиеватость» – перебил собеседника плохо воспитанный Штинкер – «Короче два садиста нашли друг друга». «Вы слишком прямолинейны, Штинкер, а это упрощение действительности, которое искажает последнюю». – ответствовал Люци, явно проигнорировав упрёк собеседника в витиеватости. – «В отношении Кранке вы пожалуй правы. Это психически ущербный извращенец, но что касаемо Его высочества, то в его отношении это определение совершенно не применимо, поскольку он существо более высшего порядка, нежели обычный человек. Мы не можем знать мотивов его побуждений к тем или иным поступкам. Я видел множество проявлений гуманизма и великодушия со стороны моего августейшего кузена. Когда однажды на школьной экскурсии упал с обрыва и разбился автобус с детьми, то Его высочество лично присутствовал на похоронах и плакал там вместе со своими подданными.
Однажды, Штинкер, я сопровождал своего сюзерена во время его подводной морской прогулки на „Джумане“. Наша „Брунгильда“, как вам известно в девичестве носила нежное имя „Жемчужина“. Как глава службы охраны я был обязан по этикету находится при августейшей особе неотлучно. Мы проследовали в те самые Покои Господина, которые вы и сами, Штинкер, по вашим словам однажды так не вовремя посетили. Там нас уже ожидал командор Кранке. Он был изрядно нетрезв и уже одно это являлось невиданной дерзостью, предстать перед своим повелителем в таком виде?! Вообще то ранее я не замечал за командором такого безответственного поведения. Он если и выпивал, то не афишировал своего порока и уж тем более в присутствии Самого!..