Приключения Оги Марча
Шрифт:
– Думаю, этот болван решил, что она его невеста, а потом застал ее с другим, - сообщил полицейский.
– Что будем делать?
– Не знаю. Все зависит от того, насколько опасна рана. Не удивлюсь, если опасна: ведь его застукали со спущенными штанами.
– Какие же они похотливые! В драках из-за любви переплюнут даже итальянцев, - сказал сержант. У него было дебильное лицо, а щеки напоминали неоштукатуренную стену. Он закатал один рукав, открыв мощную руку - не хотел бы я попасть под нее.
– Почему они все время дерутся? Может, потому что разговаривают пальцами?
Стоуни и Волк заулыбались, желая задобрить полицейских.
– Что там у него под
– Зашили в двух местах черепушку.
Мужчину с окровавленной повязкой подтолкнули ближе к свету, чтобы сержант мог лучше видеть.
– Значит, так, - взглянул тот на повязку.
– Пока посади их под замок, постараемся найти переводчика. Если к утру не найдем, вышвырни на улицу. Что им делать в исправительной тюрьме? А ночь в камере покажет, что они не одни на свете, нужно помнить об этом и вести себя соответственно.
Дальше шли мы. Я боялся, не связано ли наше задержание с арестом Джо Гормана, но опасения мои не оправдались. Уликой могла быть только моя рубашка, забытая на заднем сиденье «бьюика». Метка прачечной. Притянутые за уши страхи, но ничего другого на ум не приходило. Я с облегчением услышал, за что нас задержали: из ремонтного парка украли запчасти от автомобилей.
– Никогда не были раньше в Детройте, - возразил я.
– Только что приехали.
– Откуда?
– Из Кливленда. Путешествуем автостопом.
– Лжешь, сукин сын! Вы из банды Фоли и промышляете воровством запчастей. Но мы вас схватили. Всех вас достанем.
– Но мы не из Детройта. Вот я из Чикаго.
– Куда едешь?
– Домой.
– Ничего себе. Из Кливленда в Чикаго через наш город. Лучше не мог придумать?
– Он покосился на Стоуни.
– А ты что скажешь - откуда путь держишь?
– Из Пеней.
– Точнее.
– Это недалеко от Уилкс-Барре.
– И куда направляешься?
– В Небраску, учиться на ветеринара.
– На кого?
– Ну, кто лечит собак, лошадей.
– А может, крутится рядом с «фордами» и «шевроле»? Бандюга чертов! Ну а ты откуда? Где твой дом? Послушаем, - повернулся он к Волку.
– Тоже в Пенсильвании.
– Где именно?
– Рядом со Скрантоном. В небольшом поселке.
– Насколько небольшом?
– Жителей пятьсот будет.
– Ну, а название у него есть?
– Его никто не знает.
– Еще бы! Ну так что за название?
– Драмтаун.
– Глаза Волка забегали, а губы дрогнули в улыбке.
– Должно быть, ужасная дыра, раз там плодятся такие крысы, как ты.
– Сержант открыл ящик стола.
– Его нет на карте - он слишком маленький.
– Ничего. Если есть название, он будет на моей карте. Здесь все есть.
– Но он еще не зарегистрирован. Пока чересчур незначителен.
– А чем там занимаются?
– Уголек рубают. Понемногу.
– Антрацит или битуминозный?
– И тот и другой, - ответил Волк, наклонив голову. Улыбка еще не сошла с его лица, но нижняя губа отвисла, обнажив десны.
– Ты из банды Фоли, дружок, - уверенно произнес сержант.
– Нет, раньше я не бывал в этом городе.
– Позови-ка Джимми, - попросил сержант одного из полицейских.
Джимми со старческой неспешностью поднялся по узкой лестнице оттуда, где находились нижние камеры. Тело его было дряблым, как у тучной пожилой женщины, на ногах - тряпичные тапочки; шерстяной, застегивающийся спереди, пуловер поддерживал отвислую грудь. Каждый вдох, казалось, отнимал у него частицу жизни. Седая голова клонилась от слабости, но ясные, проницательные глаза оживляли пожелтевшее, невыразительное лицо. Они настолько не сочетались со всем остальным, что, казалось, не имели к старику никакого отношения и существовали сами по себе. Джимми всмотрелся в Стоуни, затем в меня, перевел взгляд на Волка и уверенно заявил:
– Ты был здесь три года назад. Обокрал мужчину и получил шесть месяцев тюрьмы. Три года исполнится в мае. Через месяц.
Ну и память у полицейского!
– Ну что, бродяга, значит из Пенсильвании?
– спросил сержант.
– Я действительно отсидел шесть месяцев. Но Фоли не знаю и запчасти не крал. Вообще в машинах не разбираюсь.
– Всех в камеру.
Нам велели вывернуть карманы - искали ножи, спички и прочие вещи, которыми можно нанести вред. Но мне эта процедура говорила о другом: выходит, существует возможность забрать твои вещи, а тебя убедить, что не ты хозяин своей судьбы и предметов в собственном кармане, - вот такая была у них цель. Итак, мы опустошили карманы, и нас повели вниз, мимо камер с хрустящей соломой, и заключенные вставали с коек, чтобы посмотреть на новеньких через решетки. На одной кровати я увидел раненого глухонемого - он сидел, обхватив голову, словно волхв. Нас привели в конец этого ряда, там спал человек, обладавший исключительной памятью; может, он в дреме проводил всю ночь, сидя на стуле под металлической сеткой. Нас запихали в большую камеру, откуда сразу послышался вопль:
– У нас нет места! Все забито!
Раздались неприличные звуки, производимые губами, фырканье, спуск воды в туалете, грубые шутки - свидетельство открытого пренебрежения. Камера действительно была переполнена, но нас все равно втолкнули туда, и нам пришлось устроиться на корточках на полу. Второй глухонемой тоже находился здесь - сидел в ногах у пьяного мужчины в неудобной позе пассажира третьего класса. Яркий свет здесь никогда не выключали. В этом была особая тяжесть, как в надгробном камне.
А утром за стеной возобновилась обычная круговерть - глухое громыхание грузовиков, негромкое позвякивание троллейбусов, едущих со скоростью стрекозы.
Должен сказать, я не считал трагедией случившуюся со мной несправедливость. Просто хотел оказаться на свободе и продолжить путь - только и всего. А вот за Джо Гормана, которого поймали и били, переживал.
Однако я ощущал здесь присутствие зла, как было раньше в Эри, штат Пенсильвания. Оно касалось всех. Его нельзя было попробовать ножкой, словно на картине «Сентябрьское утро» [133] в витрине парикмахерской. Или погрузиться с любопытством наблюдателя, подобно древним восточным правителям, которых опускали в стеклянном шаре в водоросли для наблюдения за рыбами. Нельзя было вытащить после неудачного падения, как подняли из грязи Арколе Наполеона, задумчиво стоявшего под венгерскими пулями, градом сыпавшимися на крутой склон. Лишь греки и их поклонники, под ярким солнцем, в мире, пронизанном красотой, считали себя недоступными для зла. Но они ошибались. И все же ими восхищаются остальные - грязные, голодные, бездомные, ветераны войны, неуживчивые и старательные; умирающее, страдающее, бесхребетное человечество; множество людей - кто-то у дымящегося Везувия, кто-то в душной ночной Калькутте, но все они хорошо знают, где находятся.
133
Картина французского художника Поля Эмиля Шаба (1864- 1937), на которой изображена входящая в воду женщина. Была популярна в США как декоративный элемент, украшавший витрины и т.д.