Приключения Ромена Кальбри
Шрифт:
Двигаясь все время прямо, мы пришли к церкви Святого Евстафия.
Когда мы увидели золотой циферблат часов, я почувствовал, как Дьелетта вздрогнула и закричала:
– Часы, вон, видишь, часы!
Но это был только лучик радости.
– Да, я вижу часы, но я не вижу дома.
Мы обошли вокруг церкви.
– Мы, верно, ошиблись. Это не Святой Евстафий.
Я переспросил у прохожих, где мы находимся. И нам опять сказали, что у Святого Евстафия.
Дьелетта совсем потерялась, она не могла говорить от ужаса и стала заикаться.
– Поищем по улицам, которые расходятся
Она позволила себя вести, но у нее уже не было уверенности в том, что мы на правильном пути. Усталость брала свое: она не узнавала ни одной улицы.
Напротив церкви был целый ряд разрушенных домов – там трудились рабочие.
– Это было там, – сказала она и зарыдала.
– Давай спросим.
– Что? Название улицы? Я не знаю. Имя мамы? Я не знаю. Но дом бы я наверняка узнала!..
У нас не хватало сил выдержать этот удар судьбы. Усталые, в отчаянии от испытанных неудач, испуганные и смущенные, мы стояли перед церковью, не зная, что делать дальше. Густая толпа прохожих толкала и теснила нас, некоторые с любопытством осматривали нас. Наши фигуры в грязных лохмотьях посреди парижской улицы производили странное впечатление.
Мое отчаяние было не так глубоко, и потому я первым пришел в себя. Я взял ее за руку и подвел к большому амбару, где лежали кучами всякие овощи. В одном углу стояла большая пустая корзина, здесь я усадил ее, она машинально повиновалась. Я не находил слов, чтобы ее утешить. Она была бледна, губы – совершенно бескровны, она дрожала, и не только от холода.
– Ты больна?
– Ах, мама, мама! – твердила она, и крупные слезы катились из ее глаз.
Вокруг нас жизнь шла своим чередом. Беспрестанно приходили и уходили люди; они кричали и спорили, покупали и продавали, приносили и уносили товар. Шум и рыночная сутолока охватывали нас со всех сторон.
Наконец они заметили нас и окружили. При виде двух оборванных, несчастных, бледных, усталых детей, при виде девочки, которая не переставала горько плакать, в них проснулось любопытство.
– Что вы тут делаете? – спросила нас толстая женщина.
– Отдыхаем.
– Здесь нельзя отдыхать.
Не говоря ни слова, я взял Дьелетту за руку, чтобы помочь ей подняться и уйти. Куда? Не знаю. Но она смотрела с выражением такой усталости и отчаяния, что толстой женщине стало жаль ее.
– Ты разве не видишь, что она устала? Не стыдно тебе заставлять ее идти? – укорила она меня и принялась расспрашивать. Слово за слово – и я рассказал ей, почему мы здесь, что мы пришли отыскивать мать Дьелетты, что дом ее, по всей вероятности, разрушен.
– Вот так история! – воскликнула она, когда я окончил свою печальную повесть. Она позвала других женщин. Они стояли вокруг и горевали вместе с нами.
– Как жаль, что ты не знаешь ни имени матери, ни названия улицы, – сказала одна из них. – Может быть, кто-нибудь из вас знает? – обратилась она к другим женщинам. – Белошвейка, которая жила на одной из перестроенных улиц.
Что же можно было узнать? Все ответы и объяснения не внесли в дело никакой ясности. Спустя восемь лет здесь не осталось никаких признаков прежнего жилья. Улицы давно были перестроены. Белошвеек здесь были
Пока шли переговоры, Дьелетта побледнела, лихорадка била ее еще сильнее, зубы стучали.
– Ах, бедная малютка, она совсем замерзла, – сказала одна женщина, – иди, милая, погрейся у моей грелки.
И она ввела нас в свою лавку, куда две или три женщины вошли вместе с нами. Другие, обсуждая столь необычное приключение, отправились все же по своим делам.
Добрая женщина не ограничилась тем, что согрела нас, она принесла нам две чашки бульона. Она обогрела, накормила, обласкала нас и сунула мне в руку двадцать су.
Дать такую сумму для нее было слишком много, но для нас, при нашем теперешнем положении, этого было мало. Куда идти? Что теперь делать? Я могу идти в Гавр, но бедная Дьелетта… Она и сама понимала всю безвыходность своего положения, и когда мы очутились опять на улице, она спросила меня: куда мы идем?
Перед нами была церковь, снова падал снег и трещал мороз. На улице оставаться было невозможно.
– Идем в церковь, – предложил я.
Мы вошли. Приятное тепло охватило нас. Церковь была почти пуста. Несколько коленопреклоненных фигур стояло в приделе. Мы отошли в темный угол.
– Послушай, – сказал я ей тихо, – ты не можешь найти здесь свою маму, так иди к моей.
– В Пор-Дье?
– Да, ведь ты не хочешь вернуться к Лаполаду, не правда ли? Довольно тебе ломаться в цирке. Иди к моей матери, ты будешь работать с ней, она выучит тебя своему ремеслу. Когда я вернусь, вы вдвоем встретите меня. Ты увидишь, как она полюбит тебя! Да к тому же, если ты будешь с ней, я буду спокоен за нее. Она не будет так скучать, и если захворает, ты позаботишься о ней.
Дьелетта и сама уже думала об этом. Она с радостью согласилась, но в ней еще оставалось опасение:
– А если твоя мама не захочет меня принять?
– Почему же?
– Я была акробаткой.
– Так и я был.
– Ты – другое дело, – сказала она печально.
Когда было решено идти в Пор-Дье, мы немного успокоились, но это не помогло нам пока устроиться здесь и сейчас. О будущем мы все решили, а вот как быть в настоящем? Я не знал, как велико расстояние между Парижем и Пор-Дье. Я знал только, что это далеко.
Когда мы бросили все, что несли с собой, я, к счастью, сохранил карту и теперь вынул ее из кармана, разложил на скамье и принялся изучать. Оказалось, что из Парижа надо идти вдоль Сены. Я постарался запомнить направление движения и главные пункты на пути следования. Я запомнил этот путь в подробностях на всю жизнь.
Но как пройти его, когда у нас не было ни обуви, ни платья и только двадцать су в кармане? Что можем мы предпринять сейчас, при такой усталости, особенно Дьелетта, которая каждую минуту может лишиться чувств? Она то вдруг бледнела, то краснела и вся дрожала. Как мы можем ночевать под открытым небом в такой холод, когда мы и днем-то чуть не замерзли?
– Можешь ли ты идти? – спросил я Дьелетту.
– Я не знаю. Когда я шла в Париж, я думала о маме, и это придавало мне силы, а теперь… я не знаю.