Прикосновение к человеку
Шрифт:
Слышал я, что в юности он был известным спортсменом, гонщиком и боксером. Не знаю, как насчет боксерской перчатки, но я никогда не избавлюсь от впечатления, что Ершову нужен не кортик — ему не хватает доброй казацкой шашки. В его черноусом смуглом лице все какое-то казацкое — и горячие глаза, и спадающий на лоб чуб. Всегда он действует с резкой прямотой. Речь его звучит отрывисто, движения нетерпеливы, даже капризны. С ним действительно трудно, с ним неуютно.
Вскоре после моего прихода на корабль случилась у меня неприятность. Мелочь. Но в нашей жизни
В Севастополе корабль стоял у стенки завода. Мне нужно было опустить письмо в почтовый ящик, а ящик за воротами — несколько минут туда и обратно. Увольнений с корабля не было, и я сыграл на добродушии вахтенного командира. Как раз в эту минуту Ершов вышел на палубу и увидел на берегу мою спину.
— Куда он?
— За ворота, опустить письмо.
— Вернуть немедленно.
За мной вдогонку бежит краснофлотец, но ворота уже близко, и письмо я все-таки опустил. Может быть, именно потому, что письмо адресовалось как раз в Одессу нашей общей с Ершовым знакомой.
Я даже готов был заподозрить, что Ершов знал, куда адресовано письмо.
Ершов ждал меня на юте.
Я выслушал все, что полагалось по этому случаю терпеливо выслушать.
Держался я с видом бодрой независимости. Это не спасло меня. К вечернему чаю несколько человек принесли в кают-компанию запечатанные конверты с просьбой сбегать к почтовому ящику. В утешение говорили, что Ершов человек справедливый, незлопамятный, к мелочам не придирается. Мало о ком помнит, но в просьбах не отказывает, только терпеть не может строевых претензий, всегда похожих на жалобу.
Вот таким образом судьба свела меня с Ершовым в дни боевого крещения на одном из лучших кораблей флота.
Хотя и пристала бы, на мой взгляд, нашему командиру казацкая шашка больше, чем кортик, одно я понял сразу: командир для «Скифа» выбран чрезвычайно удачно.
«Скиф» строился в Италии как скоростной разведчик. При стандартном водоизмещении в три тысячи двести тонн он развивал скорость хода до сорока трех узлов.
После сдачи ходовых испытаний в Ливорно кораблю была выдана международной рекордной комиссией голубая лента. С лентой почета, протянутой от гюйсштока до клотика фок-мачты, от фок-мачты до грот-мачты и оттуда до кормового флагштока, — с голубой лентой, трепещущей над кораблем, сам окрашенный под цвет Лигурийского моря веселой светло-голубой краской, «Скиф» совершал переход в отечественные воды. Об этом любил рассказывать наш ППС — Сыркин.
В своей черноморской базе «Скиф» получил превосходную артиллерию и мощное торпедное вооружение.
Корабль принимал столько топлива, что мог без возобновления запасов шесть раз пересечь Черное море с востока на запад и обратно.
О Ершове говорили, что он любит езду на мотоцикле. Ему нравится, чтобы под ним трещало и стреляло, чтобы быстро мчалась земля. Вокруг корабля было море. Но и здесь на полном ходу все гудело и содрогалось.
Быстроходность, подвижность, прекрасные маневренные
И нетрудно было заметить, что яростный кубанец Ершов в этом седле чувствует себя уверенно.
ПОД БАЛКОНОМ НЕ СТОЯТЬ!
К Одессе мы подошли ночью.
Сбавив ход, приближались к повороту.
Справа от нас, в районе лиманов, вспыхивали быстрые зарницы пушечных залпов, наблюдались взрывы, пожары, чернильно-синее небо прочерчивали цветные трассы огня.
Над морем качнулся луч прожектора, на короткое время слабо осветил лица сигнальщиков, пронесся дальше, погас. Мне казалось, что я уже чую носом дыхание знакомых ветерков.
Над горизонтом, между неподвижными звездами, по краям облаков рассыпались мгновенные красноватые блестки, где-то далеко вела огонь зенитная артиллерия — должно быть, наши крымские самолеты бомбили румынские позиции.
Передние корабли каравана уже втягивались в гавань, гудение боя на берегу теперь слышалось ясно.
— Можно ворочать, — доложил Ершову штурман Дорофеев.
— «Абхазия» уже вошла? — спросил тот.
— Вошла.
— Лево руля! — выкрикнул командир.
Корабль покатился влево.
— Вы видите тральщики? — запросил Ершов вахтенного командира. — Следите за ними, они остаются слева по корме.
Транспорты уже были в гавани и беспокойства нам не внушали.
На самом тихом ходу плеснула волна. Корабль лег на створы. Люди на мостике разговаривали вполголоса.
— То горит за Лузановкой, — сказал один из сигнальщиков.
— Да, точно, — согласился другой. — А знаешь, кто там?
— Что значит — кто?
— Кто держит оборону?
— Ну, кто?
— Морской полк, командиром Осипов.
— Полк Осипова знаю.
— А Тихонюка знаешь?
— Боксера Тихонюка, что ушел в морскую пехоту? Ну, знаю.
— Он там в первом морском полку.
Краснофлотцы помолчали, потом тот, кто тоже помнил боксера Тихонюка, сигнальщик Лаушкин, сказал:
— Не знаю только, что это за война у нас на кораблях. Интересно — как это т а м воюют? Сойтись бы вплотную — кто кого? Я его или он меня? А т у т что? Придешь, постреляешь и уйдешь. Несерьезно! — И еще тише: — Интересно, почему это отдают город за городом? Вот, кажется, сам пошел бы, дал бы фрицам духу.
— Пехота приуморилась, — отвечал другой, более рассудительный. — А тебя все равно не пустят. Тихонюку просто подвезло.
— И Блинников ушел, и Галайда ушел, и пулеметчик Постник ушел, да мало ли кто ушел! — с досадой и сожалением о том, что не ушли на войну только они двое, продолжал сигнальщик.
— Со всех кораблей отпускают: с «Червоной Украины» полтораста человек ушло, с линкора — пятьсот…
— Вот дают! — рассмеялся кто-то третий. — И не запнутся. Пятьсот бойцов с линкора. Что ж тогда линкору? Вверх брюхом опрокидываться — и всё.