Прикосновение к человеку
Шрифт:
— Пойдем. Ты давно?
— Да нет… а впрочем, давно.
— Ну, сколько?
— Не знаю. Не очень давно. Ты шикарная.
— Что? Шляпа?
— Да.
— Тебе нравится?
— Конечно. У тебя нет спичек?
— Нет, спичек нет.
— Действительно, откуда у тебя спички? Глупо.
Мы перешли через улицу.
— Ну, куда мы пойдем? — спросила Катя.
Я сломал папиросу и взял другую.
— На стадион не хочется, — отвечал я неопределенно. — Пойдем так.
— Попробуй — влезет в карман? — она взяла
— К тебе?
— Да. Сегодня никого нет.
Она смущенно тряхнула головой и зарумянилась.
— К тебе! — повторил я. — Ха, это, пожалуй, интересно. — И с этой фальшивой ноты началась подлость.
Катя быстро оглянулась, но все же не поняла меня. Мы шли молча. Я вспомнил старичка в гостинице «Аполло». У ворот дома я вынул руку из Катюшиного кармана. Пропустив Катю вперед, я всунул руки в собственные карманы, и девушка прошла впереди меня через двор.
Я почувствовал облегчение, когда мы ступили на темную лестницу. Катя вынула ключик и отперла дверь.
— Ну вот… входи.
Ключик застрял в замке.
Едва ли прежде могло случиться так, чтобы в тишине, оставшись вдвоем, один из нас не пожал руки другого. Но вот дверь захлопнулась, а я сказал:
— Так-с… значит, ты одна, — и почувствовал на своем лице глупую, резиновую улыбку.
Катя, не зная, видимо, что делать дальше, остановилась в передней перед зеркалом, поправляя рассыпавшиеся волосы. Пальто и шляпа уже брошены на столик.
От моих шагов зазвенела стекляшка на люстре в большой тяжелой столовой. Катя, очевидно, почувствовала мою неуверенность.
— Они уехали в «Аркадию», — объяснила она, — чудная погода.
Я заметил:
— Живешь шикарно.
— Я и прислугу выпроводила, — продолжала Катюша. — Пройдем ко мне в комнату.
Тут все было неожиданным. Я никогда не видел таких комнат. Перед окном сияла ярко побеленная стена, местами осаждаемая порослью дикого винограда, и тут, в комнате, необыкновенно опрятны были столик с туалетными принадлежностями, полка с книгами, небольшой шкафчик и узкая постель. К накидке была приколота пунцовая шелковая роза.
Катюша села.
— Канапе, — угрюмо сказал я, потоптавшись.
— Что? — удивилась она. — Канапе? Нет, это не канапе — диванчик. Может, тебе не нравится тут?
— И Северянин тут же, — констатировал я, осматривая полочку с книгами.
— Ты садись, — сказала Катя. — Отдохни чуточку.
— Чуточку? Ну и словцо.
— Посидим и пойдем, — неожиданно тихо сказала Катя. — Вот я только напьюсь воды.
Я шагнул к ней.
— Ты хотел покурить, — опять сказала она. — Вот спички.
То, что произошло дальше, я могу объяснить себе только одним: ничего не дается незаслуженно.
Справедливость подстерегла меня и здесь, только она не вполне уследила за мной.
Но я уже был безопасен. Лишь на мгновение, когда я склонился над Катей,
Катя сидела, опустив руки, колени ее были обтянуты полотняной накрахмаленной юбкой, и, когда я приблизился, она, глядя мне в лицо, откинула назад свою голову и улыбнулась, приоткрыв губы. В ее больших сияющих глазах были доброта и спокойствие, и в моей жизни это было в первый раз, и Митька Шухман учил меня, что происходит это иначе…
Митькина рожа в белой капитанке с крабом мелькнула в моем воображении, этот наглый взгляд и усмешка… Минуту-другую, жадно глотая дым папиросы, я еще нес какую-то чепуху про бонбоньерку на туалетном столике, про Игоря Северянина и мещанство, и бессилие мое язвило меня все больше.
Девушка теперь уже изумленно следила за тем, как, подойдя к шкафчику, я вдруг распахнул дверцу. С тем же блеском остроумия я мог, конечно, выдернуть цветок из горшка или стащить манжеты хозяина дома… Зачем я это сделал? Легкие платья покачнулись, повеяло неведомым, необыкновенно приятным, но опять я сказал не то, что хотел.
— А чулки впихиваешь в туфли, — сказал я. — Вместе с подвязками…
— Что?
— Вот, конечно, ты и сопишь…
— Закрой шкаф! — повелительно сказала Катя. — И вообще вам, кажется, здесь не по духу.
— Ну-ну, что вы, — возразил я. — Это не так.
Девушка дышала возмущенно и шумно. Под вздрагивающим вырезом платья я увидел ее грудь. Совершалось чудо: там, как в сказке, влекуще раздваивались завороженные яблоки такой же восковой чистоты и зрелости, как все тело — шея, плечи.
«Катя!» — чуть было не прокричал я, но опять проделал совсем не то, что чувствовал: я подошел к девушке с папироской в зубах и взял ее за руку.
— Пусти! — проговорила Катя. — Пустите!
И тут я начал понимать, что уже ничего не исправить.
Да, я понял, что все кончено. Но, слава богу, не случилось и того, чего я все же смутно опасался. Я еще щеголевато постукивал носками своих сапог, делал какие-то жесты, а прощенья уже не было.
Не произнося ни слова, озаренная гневом, девушка смотрела мне в лицо, и я не мог не взглянуть ей в глаза. Взглянув, я отвел взгляд, опустил голову.
Я стоял недолго, слушая тишину большой пустой квартиры, дальше стоять было незачем, и вот бесшумно и почтительно я вышел из дома.
Благодарю судьбу, что хоть в эту минуту я сделал то, что следовало сделать.
— Канапе! — пробормотал я за дверью.
Но что же возвращено мне после этой утраты?
ДУХОВНЫЙ ДИСПУТ
Осенью двадцать первого года мальчишкой, едва кончив срочные курсы, я работал землемером в Ананьевском уезде.