Приложения (Властелин колец)
Шрифт:
— Ты задал загадку, а где на нее ответ? — спросил Теоден.
— Хочешь ответа, поехали со мною в Изенгард, — предложил ему Гэндальф.
— Как в Изенгард? — вскричали все разом.
— Да так вот, в Изенгард, — отвечал Гэндальф. — Туда лежит мой путь, и кто хочет,
— Однако ж во всей Ристании, — возразил Теоден, — не найдется довольно ратников, — даже если поднимутся на битву все до одного, забью усталость и презрев раны, — не хватит их, чтобы осадить, а не то что взять неприступную твердыню Сарумана.
— Словом, я еду в Изенгард, — еще раз повторил Гэндальф. — И времени у меня в обрез: на востоке темень смыкается. Увидимся, значит, в Эдорасе до ущерба луны!
— Нет! — сказал Теоден. — В смутный предрассветный час я усомнился в тебе, но теперь нам расставаться не с руки. Я поеду с тобою, если таков твой совет.
— Я хочу как можно скорее поговорить с Саруманом, — объяснил Гэндальф. — А он — виновник всех ваших бед, и слово теперь за вами. Но уж ехать, так ехать немедля — сможете?
— Воины мои утомлены битвой, — проговорил конунг, — да и сам я, по правде сказать, тоже очень устал полсуток в седле, а потом бессонная ночь. Увы, старость моя неподдельна, и не Гнилоуст нашептал ее. От этого недуга исцеленья нет, тут и Гэндальф бессилен.
— Что ж, пусть все, кто поедет со мной, сейчас отдохнут, — сказал Гэндальф. — Тронемся ввечеру — да так оно и лучше, а впредь мой вам совет: таитесь, действуйте скрытно И поменьше людей бери с собой, Теоден, — не на битву едем, на переговоры.
Отрядили гонцов из числа тех немногих, кто остался цел и невредим; на самых быстрых скакунах помчались они по ближним и дальним долам и весям, разнося весть о победе; и повелел конунг всем ристанийцам от мала до велика снаряжаться в поход и поспешать к Эдорасу на боевой смотр — через двое суток после полнолуния. Он взял с собой в Изенгард Эомера и двадцать дружинников. А с Гэндальфом поехали Арагорн, Леголас и Гимли. Гном, несмотря на рану, не пожелал отстать от своих.
— Удар-то пустяковый, пришелся вкось по шлему, — сказал он. — Да если я из-за каждой поганой царапины…
— Сейчас попробуем подлечить, — прервал его Арагорн.
Теоден вернулся в Горнбург и опочил таким безмятежным сном, каким не спал уж много лет. Легли отдыхать и те, кому предстоял с ним далекий путь. А остальные — все, кроме тяжелораненых, — принялись за дело, ибо надлежало собрать под стенами и в ущелье тела павших и предать их земле.
Орков в живых не осталось, и не было числа их трупам. Но многие горцы сдались в плен; в ужасе и отчаянии молили они о пощаде. У них отобрали оружие и приставили их к работе.
— Отстроите вместе с нами заново то, что разрушали с орками, принесете клятву никогда более с враждою не переступать Изенских бродов и ступайте себе восвояси, — сказал им Эркенбранд. — Саруман обманул вас, и дорогой ценой расплатились вы за вашу доверчивость, а если б одержали победу, расплатились бы еще дороже.
Дунландцы ушам своим не верили: Саруман говорил им, что свирепые ристанийцы сжигают пленников живьем.
Подле Горнбурга посреди
Трупы орков свалили поодаль, возле опушки новоявленного леса. И многие тревожились, ибо неведомо было, что делать с огромными грудами мертвечины: закапывать — хлопотно, да и некогда, сжечь — недостанет хворосту, а рубить диковинные деревья никто бы не отважился, если б Гэндальф и не запретил строго-настрого даже близко к ним подходить.
— И не возитесь с трупьем, — велел он. — К завтрашнему утру, я думаю, все уладится.
Еще далеко не закончено было погребение, когда конунг со свитой изготовились к отъезду. И Теоден оплакал своего верного стража Гайму и первым бросил горсть земли в его могилу.
— Великое горе причинил Саруман мне и всему нашему краю, — молвил он. — Когда мы с ним встретимся, я ему это попомню.
Солнце клонилось к западному всхолмью излога. Теодена и Гэндальфа провожали до Гати — ополченцы и вестфольдцы, стар и млад, женщины и дети, высыпавшие из пещер. Звонко разливалась победная песнь — и вдруг смолкла, ибо угрюмые деревья внушали страх ристанийцам.
На опушке кони стали: им, как и их всадникам, не хотелось углубляться в лес. Недвижные, серые, зловещие деревья стояли в туманной дымке, их простертые ветки растопырились, точно лапы, готовые схватить и впиться, извилистыми щупальцами застыли корни, а под ними зияли черные провалы. Но Гэндальф тронулся вперед, и за ним последовали остальные, въезжая один за другим под своды корявых ветвей, осенявших дорогу из Горнбурга, а она оказалась свободна, рядом с ней текла Ущелица, и золотистым сиянием лучились небеса. А древесные стволы по обе стороны уже окутывали сумерки, и из густеющей мглы доносились скрипы, треск и кряхтение, дальние вскрики и сердитая безголосая молвь. Ни орков, ни лесных зверей не было.
Леголас и Гимли ехали на одной лошади и держались поближе к Гэндальфу, а то Гимли сильно побаивался леса.
— Душно как, правда? — сказал Леголас Гэндальфу. — Нас обступает безысходный гнев. Слышишь, воздух трепещет?
— Слышу, — отозвался Гэндальф.
— А что сталось с несчастными орками? — спросил Леголас.
— Этого, я думаю, никто никогда не узнает, — отвечал Гэндальф.
Какое-то время они ехали молча, и Леголас все поглядывал по сторонам: если б не Гимли, он бы охотно остановился и послушал лесные голоса.
— Ничего не скажешь, чудные деревья, — заметил он, — а уж я ли их не навидался на своем веку! Сколько дубов знал от желудя до кучи трухи! А что, никак нельзя немного задержаться? Я походил бы по лесу, вслушался бы в их разговор, может, и понял бы, о чем речь.
— Нет-нет! — поспешно возразил Гимли. — Оставь их в покое! Я и так понимаю, о чем речь: им ненавистны все двуногие, вот они и переговариваются, как нас ловчее ловить и давить.
— Нет, не все двуногие им ненавистны, это ты выдумываешь, — сказал Леголас. — Ненавидят они орков, а до эльфов и людей им дела нет, они и не знают, кто мы такие. Откуда же? Они нездешние, они родились и выросли в лесной глуши, в тенистых ложбинах Фангорна. Так-то, друг мой Гимли, фангорнские это деревья.