Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Братцы! Кто живой?
– Второе отделение! Кто живой?
Воронцов понял, что этот крик, крик о живых, означал отбой воздушной тревоги, конец бомбёжки. Впоследствии он в этом не раз убедится. Пережившие смерть, они тут же пытались освободиться от другого ужаса – одиночества. Потому что собственную жизнь они воспринимали как чудо, как случайность. К тому же требовалось подтверждение того, что он жив. Мертвы – другие. И части тел, торчащие из-под дымящихся глыб, какие-то лохмотья, развешенные на обрубках берёз и не похожие на одежду, не принадлежали ему. Он даже не ранен. Только контужен. Но не настолько серьёзно, чтобы идти в санчасть к лейтенанту Петрову. Если лейтенант Петров жив.
– Кто остался живой?
Кто-то со всхлипом, с икотой, переходящей в последние хрипы, стонал. Кто-то нещадно, матерно ругался, ругал всех подряд, и своих, и чужих, и авиацию, и артиллерию, и свою винтовку, против которой у немца автомат. Кто-то сказал тихо:
– Отходит. Надо будет прикопать.
– Тут не положено.
– А где положено? В Москве? На Красной площади?
И вдруг:
– Москва-то, братцы, говорят, эвакуируется. Слыхали?
– Брехня.
– Начальство семьи свои вывозит.
– Несите его в деревню. Там яму выкопали. Для всех. Там всем места хватит.
– Вот и отвоевался стрелок. А всё говорил: я в первом же бою орден получу! Нога-то его где?
– Вон, на бруствере лежит.
– Зачем ему теперь нога? Разве что для счёта.
– Заткнись, трепач. Завтра, может, тебе вот так же голову отшибёт.
– Может, и мне. Меня, если что, далеко не носите. Напрасный труд. Где повалюсь, там и прикопайте.
– Нога-то не его. По сапогу похожа на Нифонтова. Он так каблук сбивал. Нифонтов! Где Нифонтов? Кто-нибудь видел Нифонтова?
– Копай глубже, может, и увидишь.
– Да что тут копать? Прямое попадание… Всего раскидало. Точно, Нифонтов. Его сапог. Вон, подковка с медным гвоздём…
– Вон и Ваньку Гурьева убило. Вернулся в свою Журавлиху…
– А это кто?
– Расстегни шинель… Там, на внутреннем кармане надпись…
Двое из их взвода, в оборванных, окровавленных шинелях, не дожидаясь помощи и перевязки, побрели в тыл. Они шли, спотыкались на комьях земли и кореньях деревьев, которые, вывороченные из земли взрывами, торчали там и тут, как арматура, падали, снова поднимались и, вытянув вперёд руки, словно слепые, потерявшие поводыря, но не потерявшие надежды, брели дальше. Курсанты провожали их злыми, завистливыми взглядами и думали: легко отделались, сегодня к вечеру будут в Подольске…
Туда же, в тыл, стали выносить и других раненых. Военфельдшер Петров и несколько курсантов складывали их в ряд под берёзой. Им помогал пожилой боец из взвода старшины Нелюбина. Тот самый, случайно назначенный санитаром. Воронцов издали узнал его.
– Перевязывайте быстрей! Лейтенант, перевязывайте, грузите в машину и везите не медля в госпиталь! – командовал капитан Челышев.
Раненые кричали, стонали, кто-то без конца звал маму, кто-то просил воды, а кто-то – покурить. Их трясло, выворачивало. Другие умирали молча, словно стеснялись обременять немощью своей истаивающей жизни тех, кому повезло остаться невредимыми. Иные – даже не приходя в сознание. Никого ни о чём они уже не просили, потому что ничего им было уже не надо. Их не страшили ни опасность повторной бомбёжки, ни возможная, с минуты на минуту, танковая атака, ни вся война, которая заполнила огромное пространство и составляла теперь суть жизни людей на сотни, тысячи километров вокруг.
Во втором отделении тоже были потери. Бомба попала в бруствер траншеи на стыке с третьим отделением, разворотила окоп, в котором прятались двое курсантов. Селиванов и Краснов помогли Воронцову вытащить их полузасыпанные землёй тела и перенести к дороге.
– Убитых – в воронку. Расширьте внизу лопатами. Побыстрее, побыстрее. – Капитан Челышев торопил курсантов и бойцов. – Складывайте в ряд. Плотнее, плотнее. Сейчас ещё и артиллеристы своих принесут. Оставьте место.
– Сдвигай, ребята, левый фланг. Всех надо уместить.
– Да куда уж, и так плотно положили. Пускай бы артиллеристы своих в другую воронку…
– Сдвигай-сдвигай. Им теперь не тесно. Всем места хватит.
– В два ряда придётся…
– Не надо в два ряда. Дай-ка лопату.
– Пошёл ты!..
Чтобы не слушать дальше нелепые препирательства курсантов, голоса которых время от времени заглушали звон бьющегося стекла, Воронцов сложил своих мёртвых на дне воронки, поплотнее сдвинул их друг к другу и пошёл искать Алёхина. После налёта он его не видел. И только теперь вспомнил о нём.
Алёхин лежал на дне траншеи вниз лицом. Похоже, он тоже был контужен. Воронцов нагнулся к нему, перевернул на спину.
– Живой?
Посиневшие губы Алёхина вздрогнули:
– Живой.
– Тогда давай вставай. Где твоя винтовка? Где она? Я не вижу её.
Алёхин тряс, мотал головой и не мог оторваться от земли. Казалось, он вжался своим телом в каждую ямочку на дне окопа, в каждую пору земли. И с каждым мгновением он сильнее и сильнее врастал в землю, спасшую его полчаса назад во время налёта.
– Встать! – закричал Воронцов; он не понимал, что с ним происходит, он действовал машинально, словно в нём сидел кто-то другой, более сильный и решительный, который точно знал, что надо делать. – Взять оружие!
– Сань… Сань… Ты что, Сань?.. – Алёхин поднял голову. Видно было, с каким трудом ему это удавалось. Голова тряслась, плечи и спина дрожали. На подбородке запёкшаяся кровь. Сгусток запёкшейся крови. «Похоже, – подумал Воронцов, – что тоже из ушей натекло. Контузия. Тоже контужен. Здесь все контуженные. Убитые, раненые и контуженные».
– Я плохо слышу. Говори громче. Я думал, ты ранен. Вставай. Где твоя винтовка?
Они начали лопатками выбрасывать со дна полузаваленной траншеи комья земли, куски изрубленной древесины. И каждый очередной ком выброшенной им земли, ударившись, отзывался уже не только в его ушах, но и во всём теле звоном и хрустом бьющегося стекла. Но винтовку Алехина они нашли в другом месте, за траншеей, под поваленной берёзой. Видимо, её смахнуло с бруствера взрывной волной. Приклад треснул пополам, ствол согнут в дугу. Осколками изуродовало и заклинило затвор, пробило магазин, сорвало намушник. Алёхин взял винтовку в руки, положил на колени, попытался вытряхнуть из затвора песок и заплакал.