Принц
Шрифт:
– Что ты мне предлагаешь? – спросил дедушка, в его голосе сквозило разочарование.
Кингсли предположил, что сегодня был не первый раз, когда они начинали этот разговор.
– Сегодня позвонил отец Генри. Он думает, Кингсли не должен возвращаться. Они беспокоятся о нем, о том, что произошло, о том, что он не хочет говорить об этом.
Не возвращаться? Единение Кингсли со звездами разрушилось от одной этой мысли. Почему он не должен возвращаться? Отец Генри не говорил ему ничего о том, чтобы он не возвращался. Откуда родилась
Сорен… Может это была идея Сорена? Он сожалел о той ночи? Рассказал ли Сорен отцу Генри, что он знал что-то о той ночи?
Кингсли поглотила паника. Что делать, если это было дело рук Сорена? Даже священники считались с Сореном. На протяжении последующих нескольких дней, Кингсли прошел через все возможные муки неуверенности в себе. Он не мог вернуться, если Сорен не хотел, чтобы он был там. Но он должен был увидеть его снова. Он должен был вернуться. За неделю до начала учебного года, он молча сидел за кухонным столом с бабушкой и дедушкой, не приступая к еде.
– Тебе сегодня пришло письмо.
Бабушка передала ему белый конверт. Кингсли не взглянул на него. Несомненно, еще одно письмо от Мари-Лауры. Он прочитает его позже.
– Скоро начнутся занятия.
– Дед посмотрел на него поверх своих очков для чтения.
– Твоя бабушка и я решили оставить решение за тобой. Школа Святого Игнатия или Старшая школа Портленда?
Выбор лежал перед ним. Оба варианта казались неприемлемыми. Он не мог вернуться в Портленд. Там не будет Сорена. Он не мог вернуться в школу Святого Игнатия, если Сорен не хотел, чтобы он был там.
Кингсли покачал головой, скрестив руки на груди и положив голову на стол. У него болел живот. Голова раскалывалась. Ему нужен хоть какой-нибудь знак.
Письмо лежало у него на коленях, и он увидел, что почерк на нем не принадлежал Мари-Лауре или любой другой женщине. Мужской почерк, сильный и жизнеутверждающий.
Медленно, дрожащими пальцами, Кингсли открыл письмо и прочел единственное слово, написанное на листе бумаги цвета слоновой кости.
«Reviens». Вернись.
Письмо было подписано только одной витиеватой буквой S с диагональной, перечеркивающей её, линией.
Кингсли поднял глаза на бабушку и дедушку.
– Я возвращаюсь в школу Святого Игнатия.
Глава 17
Север
Настоящее
Пристальный взгляд Кингсли был нацелен на Сорена лишь мгновение, прежде чем он, покачав головой с явным отвращением, ушел глубже в лес. Он услышал шаги за спиной и не повернул назад. Сегодня Кингсли не бежал, но ему и не особенно хотелось быть пойманным. Прошло тридцать лет с тех пор, как он проходил по этой опасной, густо заросшей деревьями местности, которая сменялась внезапными обрывами. Даже спустя такое количество времени, его ноги сохранили память о столь многих прогулках этой тропой. Через полчаса он пришел к гребню горы с видом на крутой каньон.
– Mon Dieu… - выдохнул он.
После всего этого времени… конечно, нет. Но вот он, по-прежнему здесь.
– Еще в обиходе.
– Сорен подошел и встал рядом с ним. - Они отремонтировали его. Там довольно симпатично внутри.
– Наш эрмитаж [фр. Ermitage - уединенное место; одинокий дом]?
В сердце Кингсли хлынула давняя любовь, и он простил Сорена вполне достаточно для того, чтобы засмеяться.
– Наш эримитаж. Он никогда не был по-настоящему нашим, ты же знаешь. Мы просто прозвали его так.
В нижней части каньона стояла крошечная лачуга из камня. Сто лет назад первые иезуиты, которые пришли в деревенский Мэн, построили сначала часовню, затем жилые помещения, и, наконец, скит для отца Чарльза, который принял обет молчания.
– Довольно симпатично… - повторил Кингсли. Само собой, они перестроили его после того, как мы перестали им пользоваться. Всегда так. Боже мой, какая это была адская дыра.
Сорен тихо рассмеялся.
– Несомненно. Но идеально подходила для наших целей.
– Oui, - Кингсли согласился.
– Parfait.
Эрмитаж был их убежищем, после возвращения Кингсли в школу, когда он и Сорен продолжили то, на чем остановились. Кингсли оторвал взгляд от домика, где он уступал свое тело Сорену тысячами способов так много лет назад. В сотне ярдов от лачуги, маячил громадный замшелый утес. Целую минуту Кингсли смотрел на него. Только когда он почувствовал руку на шее сзади, нежную руку, нежное прикосновение, совершенно доброе и без скрытого мотива он зажмурился и отвернулся.
– Это было там?
Сорен опустил руку. Кингсли стало не хватать ее, в ту же секунду, как она исчезла.
– Oui. Прямо там. Она так неудачно приземлилась...
– он остановился и сглотнул. Ему нужно моргнуть снова, чтобы стереть стоявший перед глазами образ тела своей сестры. – Ее лицо…
– Je sais, - прошептал Сорен. – Я знаю.
Конечно, он знал. Мари-Лаура приходилась сестрой Кингсли, но, когда она умерла, она была женой Сорена. Мари-Лауре исполнилось только двадцать, она была балериной из Парижа.
– Мы убили ее, mon p`ere.
– Я давно освободил тебя от любого чувства вины, Кингсли. Ты сам должен научиться освобождать себя.
– У нее не осталось лица, когда ее нашли.
– Он повернулся к Сорену.
– Мир воображает, что я красивый, ты красивый, твоя Элеонор прекрасна, но мы ничто по сравнению с тем, какой была Мари-Лаура. Я, ее брат, не мог порой отвести от нее глаз. Все тускнело рядом с ее лицом. И когда она умерла, когда мы убили ее…
У нее не было лица. Совсем. Вследствие падения ее череп был размозжен и лицо напрочь отсутствовало. Ее опознали лишь по обручальному кольцу.