Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.
Шрифт:
Итак, не только, скажем, Солженицын или Войнович, но и Зощенко, и Платонов, и Бабель — это уже не русская литература. Во всяком случае, не та русская литература, которая началась с Ломоносова и Державина.
Такой взгляд на вещи многим, вероятно, покажется обидным. Но в нем есть логика.
Несколько сложнее обстоит дело с теми из «последних могикан», которые признают русскую литературу, творимую на территории бывшей России. Но признают по-своему.
Вот, например, один из старейших русских литераторов-эмигрантов — Роман Гуль — рецензирует книгу Александра Солженицына «Бодался теленок с дубом». Оценивая ее в целом восторженно, он бросает автору несколько мелких упреков, касающихся преимущественно языка этого сочинения. Так,
Попадаются и иные слова, которые мне кажутся некстати именно в этом литературном жанре: «маненько», «нехай», «на лешего» и т. д. Да, у нас в Пензенской губернии крестьяне именно так и говорили: «маненько». Но они говорили ведь и «надысь», и «баить», и мн. др. Нет плохих и негодных слов. Разумеется, все слова хороши, но когда встают на свое место. К примеру, как чудесно у Клюева: «мы свое отбаили до срока». Но в литературных мемуарах подобные простонародности, по-моему, ни к чему. И меня в этом поддерживает не кто иной как сам Владимир Иванович Даль, знаменитый русский лексикограф и составитель Толкового словаря, который так любит Солженицын. В 1862 году Даль написал: «Языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку, и в том числе, может быть, и сам составитель словаря.
Надо думать, Роман Гуль прекрасно отдает себе отчет в том, что многие выражения и словечки, создающие все художественное своеобразие и силу прозы Солженицына, не отыщешь в словаре Даля. Даже в знаменитом четвертом его издании под редакцией Бодуэна де Куртенэ, содержащем полную кодификацию русского мата, не найдешь выражений типа: «маслице-фуяслице», «отымется-фуимется» и т. п. (см. «Один день Ивана Денисовича»). Нет, Гуль не упрекнет Солженицына в том, что тот употребляет такие словечки в своей художественной прозе. В романе, или в повести Гуль охотно простил бы Солженицыну и «нехай», и «на лешего». Но что позволено персонажу художественного произведения, то не позволено автору. Что допустимо в романе, решительно неуместно в литературных мемуарах. На этом он стоит твердо.
Литератору-эмигранту слова этого ряда в речи интеллигента кажутся чужеродными, а потому немыслимыми.
Но то-то и дело, что для Солженицына они вовсе не чужеродны. Они для него более чем естественны. Тут как раз веришь, что эти слова (в отличие от словечек типа «наутык», «зашлёп», «невероимно», «посвежу» и проч.), скорее всего, вырвались у него сами собой.
Несчастье эмигрантов, оторвавшихся от стихии родного языка, состоит в том, что они просто не в силах понять и принять то, что произошло с нами и с нашим языком за все эти годы.
Приемы ошельмования Пушкина, практикуемые Синявским, грубы и однообразны... Вместо аргументов — везде потуги снизить образ Пушкина путем употребления о нем совершенно неподходящих выражений...
Нам тут вспоминается одна сценка из Алданова, где профессор Черняков предостерегает своего юного племянника, пристрастившегося из бравады вставлять в речь уличные выражения:
— Друг мой, ты, кажется, принимаешь меня за Ваньку-Каина!
Пусть Синявский с нами не объясняется на блатной музыке; мы и вообще-то не обязаны ее разуметь и уж во всяком случае не склонны вести на ней литературоведческие дискуссии!
Что же это за ужасное слово такое, по поводу которого рецензент мечет все эти громы и молнии?
Может, автор «Прогулок с Пушкиным» и в самом деле как-нибудь нехорошо обозвал нашего великого поэта? С него ведь станется...
Нет, речь идет всего-навсего о невиннейшем словечке — «пацан».
См.
Или о других, столь же невинных словечках и выражениях, на которые мы с вами и внимания бы не обратили:
На закидоны Донны Анны, сколько птичек в Гуановом списке, тот с достоинством возражает...
...автор теряет нить изложения, плутает, топчется, тянет резину и отсиживается в кустах на задворках собственной повести.
Критик-эмигрант искренне убежден, что вся эта, как он говорит, «блатная музыка» — особый литературный прием, выдуманный и разработанный автором «Прогулок» с целью «ошельмования Пушкина». Ему и невдомек, что для Синявского-Терца такие словечки и обороты, как «пятнадцатилетний пацан», «закидоны», «тянет резину», — это и есть современный русский язык. Они в такой же мере не нарочиты, не чужеродны для него, как для Солженицына слова типа «нехай» или «на лешего». Более того! Современный русский язык немыслим и без самой что ни на есть настоящей блатной музыки. Она вросла в его ткань, в самую его сердцевину. Да и как могло быть иначе в стране, где десятки миллионов людей прошли через лагеря!
Я возил его, падлу, на «чаечке»...
Первача я взял ноль восемь, взял халвы, пару рижского и керченскую сельдь...
Ты, бля, думаешь, напал на дикаря, а я сделаю культурно, втихаря...
Моя б жизнь была преотличная, да я в шухере стукаря пришил...
То вас шмон трясет, а то цинга и чуть не треть зэка из ЦК...
Схлопотал строгача — ну и ладушки...
Тут его цап-царап — и на партком!..
Индпошив — фасончик на-ка выкуси!..
Ну, какой мне смысл на такой муре наблюдать посля небо в шашечку...
Человеку, выросшему в атмосфере старого, классического русского языка, одним знанием «блатной музыки» тут не обойтись. Нужен еще специальный «советско-русский» словарь.
Не исключено, что какой-нибудь литератор-эмигрант, более чуткий к художественному слову и настроенный менее воинственно, нежели знакомый нам рецензент «Прогулок с Пушкиным», даже и восхитился бы художественной яркостью Галичевых песен. В конце концов, просторечие, диалекты, всякого рода сленг — все это законнейшие художественные краски, к которым всегда прибегал художник.
Но одно дело — художник, говорящий не от себя, а как бы устами своих героев, и совсем другое — ученый, литературовед, вообще интеллигент, ведущий речь от своего собственного имени, а не от имени какого-нибудь Ваньки-Каина!
Не стоит, однако, забывать, что этот литературовед подписывает свои ученые труды именем персонажа, по сравнению с которым знаменитый Ванька-Каин может показаться чуть ли не образцом благопристойности.
Абрашка Терц, карманщик всем известный,А Сонька-блядь известна по Москве;Абрашка Терц все рыщет по карманам,А Сонька-блядь хлопочет о себе...На Молдаванке музыка играет,А Сонька в доску пьяная лежит,Абрашка Терц ей водки подливает,А сам такую речь ей говорит:— Зануда Сонька, что ты задаешься?Подлец я буду, я тебя узнал...