Приступить к ликвидации
Шрифт:
– Спасибо.
Данилов пошел умываться, а Никитин взял гитару, которую оставил здесь предыдущий жилец.
Он пробежал пальцами по струнам и запел:
Это было весною,
Зеленеющим маем,
Когда тундра оделась
В свой зеленый наряд.
Мы бежали с тобою,
Ожидая погони,
Ожидая тревоги,
Громких криков "Назад!".
По тундре, по железной дороге,
Где мчит курьерский Воркута-Ленинград.
Данилов вошел, послушал.
– Опять?
– Что "опять"?
–
– Блатнягу поешь. Что, других песен нет?
– Так я же, товарищ подполковник, в МУРе работаю, а не в филармонии.
– Оно и видно.
Никитин, чувствуя изменение настроения, быстро натянул шинель и исчез.
– До чего же у него в башке мусора много, - с недоумением сказал Данилов.
– Где он этого всего поднабрался?
– Он опер классный, - примирительно сказал Муравьев.
НИКИТИН
Он везде ориентировался, как в своей родной Туле. Даже в лесу.
И в Ленинграде путем опроса населения он быстро нашел дорогу к Измайловскому проспекту, сделав по пути кучу добрых дел: разогнал дерущихся пацанов, помог женщине достать воды из канала, заволок на пятый этаж дрова старику.
Чувствуя себя благородным и сильным, спешил Колька Никитин к собору на свидание с худой, большеглазой девушкой Олей. Понравилась она ему. Сразу понравилась. То ли глаза ее светлые в пол-лица, то ли еще что. Да разве можно сказать, за что тебе нравится человек? Наверное, нет.
Никитин шел, насвистывая танго. Чувствуя силу и молодость. Даже мороз его не брал.
Он всего лишь три раза обошел вокруг собора, и появилась Оля.
– Не замерзли?
– спросила она.
– Пока нет, - Никитин полез в карман, - бегал по вашему городу, цветы искал. Говорят, что зимой не растут. Так это вместо них.
– Что это?
– Шоколад.
– Коля, я его вечность не видела.
– Тем более берите.
Оля взяла плитку, понюхала.
– Да вы ешьте, что его нюхать-то.
– Вы из Москвы, Коля?
– Да.
– И всю войну там были?
– Нет, я с первого дня по май сорок второго воевал. Ранили меня и списали по месту прошлой службы.
– В госпитале лежали?
– Все было, и резали и шили. А Вы, Оля, неужели всю войну здесь?
– Да. В комсомольской дружине. Пожары гасили, дрова заготовляли, немощным помогали, хоронили мертвых.
Никитин молча слушал рассказ девушки. И все, что происходило с ним, начинало казаться ему пустым и легким в сравнении с тем, что пережила его спутница. До чего же многолика война! И какой стороной ни поверни - везде одно сплошное горе.
Перед ними в сумерках лежал широкий и прямой, как шпага, Измайловский проспект. Ветер носил по нему клочья снега, неприятно бьющие в лицо. Но они не чувствовали ни ветра, ни холода. Им было хорошо вдвоем в этом огромном городе, на этой громадной земле.
ДАНИЛОВ
Гости пришли ровно в двадцать. Сняли шинели и стали у стола, потирая руки.
– Ну и стол ты сочинил, Данилов, - сказал Трефилов.
– Я давно такого изобилия не видел.
На столе лежали две пачки печенья, крупно нарезанная копченая колбаса, банка американского шпига, сахар.
– Садитесь, - пригласил Данилов и достал из мешка коньяк, разлил коричневую ароматную жидкость по стаканам.
– За победу, - сказал начальник ЛУРа и выпил залпом. Потом выпили еще, закусили. Данилов и Муравьев старались есть меньше, подкладывая куски побольше и вкуснее гостям. За столом они говорили о работе. Потому что о чем ни начинали беседу, она опять переходила на нелегкую службу.
Данилов и Муравьев услышали такое, что не узнаешь в сухих строчках оперативных материалов, не прочтешь в газетах. Голодные, чуть живые от истощения люди боролись с бандитами и спекулянтами, ракетчиками и агентами врага.
И увидел Данилов комнату, полную продуктов, и человека увидел, сидящего углу, и Трефилова увидел, упавшего от голода в обморок. Данилов слушал их рассказ, смотрел на этих людей и думал о том, что пройдет время, люди расскажут о подвиге бойцов и офицеров на передовой, о доблестном труде рабочих у станков, а вспомнят ли о них? Ведь служба в милиции должна быть незаметной. Человек просто не должен ощущать, что его охраняют.
Они говорили о своей службе, вспоминая трагические и смешные случаи. Говорили о будущем, которое казалось им прекрасным, тем более что фашистов гнали на всех фронтах.
Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже:
– Ты, Коля, не заболел?
– Здоров, Иван Александрович.
– Ну-ну.
– Это у Николая нравственная перестройка началась, - съязвил Игорь.
Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил.
– Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.
Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин. Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью.
Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.
– Спасибо, братцы, - сказал начальник ЛУРа, - на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра.
ДАНИЛОВ (следующее утро)
И наступило завтра. Среда наступила.
Оперативники кольцом охватили дом восемь на Салтыкова-Щедрина. Трефилов был человеком серьезным, он учел все проходные дворы, сквозные подъезды, развалины. Запечатал он улицу. Накрепко. В своей работе подполковник не признавал формулировки "незапланированная случайность".